Гончаров - Юрий Михайлович Лощиц

В течение следующего дня ведется подготовка к встрече. Свидетелями решено пригласить четырех человек — Анненкова, Дружинина, Дудышкина и Никитенко. На кандидатуре последнего Гончаров настоял, зная, что первые два наверняка займут сторону Тургенева, и не будучи уверен в Дудышкине, которого оборот событий сильно испугал.

В этот же день он достает номер журнала с «Накануне» (тургеневский экземпляр давно отослан хозяину), чтобы ознакомиться с недочитанной большей частью романа. Что ж, дилетант Шубин, как он и прежде отчетливо видел, сильно смахивает на Райского. Налицо и иные тождественные ситуации. Но доказать что-либо положительно — он только сейчас это начинает до конца понимать — будет почти невозможно. Слишком неравны условия, в которых, оказались он и его противник. Романы Тургенева читали все члены третейского суда, а программа Художника в ее пространном устном изложении, кроме заинтересованных лиц, известна лишь ненадежному Дудышкину.

То, в чем он глубоко убежден, для недоброжелательно настроенных лиц может показаться проявлением его капризной субъективности, образчиком раздутого литературного самомнения. Словом, третейский суд как форма установления справедливости к их случаю вовсе не подходит. Но деваться уже некуда.

Суд состоялся 29 марта. К назначенному часу все собрались на квартире у Гончарова. Первым с изложением своих обид и недоумений выступил Тургенев. По свидетельству Никитенко, который занес события этого дня в дневник, Тургенев был «взволнован, однако весьма ясно, просто и без малейших порывов гнева, хотя и не без прискорбия, изложил весь ход дела, на что Гончаров отвечал как-то смутно и неудовлетворительно». Оценивая встречу, Никитенко замечает: «Вообще надобно признаться, что мой друг Иван Александрович в этой истории играл роль не очень завидную; он показал себя каким-то раздражительным, крайне необстоятельным и грубым человеком, тогда как Тургенев вообще, особенно во время этого объяснения, без сомнения для него тягостного, вел себя с большим достоинством, тактом, изяществом и какой-то особенной грацией, свойственной людям порядочным высокообразованного общества».

Таково впечатление человека, которого Гончаров считал своим другом и на сочувствие которого вправе был рассчитывать в первую очередь. Что же говорить о других судьях.? «Я понимал, — вспоминает автор „Необыкновенной истории“, — что всем им, как равнодушным людям, только скучно от всего этого и что привлечь их к мелочному участию (т. е. к вхождению в мелкие детали заимствований. — Ю. Л.) я не могу».

Когда речь коснулась «Накануне», Иван Александрович совсем потерялся и, вместо того чтобы ясно обозначить все примеры заимствований, стал вдруг отступать: романа он толком не читал, и вообще тут многое, видимо, следует объяснить его мнительным характером.

В итоге судьи, отведя обвинение в плагиате, а реплику Гончарова о «деньгах», произнесенную в крайнем раздражении, признав «как бы не существовавшей», предложили примирительную формулу. Она гласила, что совпадения между романами одного и «программой» другого вполне естественны, ибо «произведения Тургенева и Гончарова, как возникшие на одной и той же русской почве, должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях».

Как мы помним, у Ивана Александровича уже было свое четкое мнение насчет «почвы». Так что последняя формулировка вряд ли могла его удовлетворить. Ведь если руководствоваться подобным силлогизмом, то «случайные совпадения» мы должны будем обнаружить буквально у всех авторов, работающих на одной и той же «русской почве».

Но судей, а также Тургенева подобное заключение как будто вполне устраивало. Все поднялись. Иван Александрович, скрывая огорчение, стал благодарить участников. Но тут Тургенев, взяв шляпу, произнес своим высоким голосом: «Прощайте, Иван Александрович, мы видимся в последний раз!»

Кажется, никто из присутствующих не ожидал подобной сцены. Все как-то растерялись. Не нашлось волевого и расторопного миротворца, который бы топнул ногой, прикрикнул на обоих, распек их как следует… Но, похоже, и самый расторопный миротворец тут ничего бы уже не успел… Минута была упущена, и, по сути, навсегда.

Выше уже говорилось, что гончаровская мнительность, которую не обошел ни один из биографов, ни один из исследователей конфликта, на которую ссылался и сам писатель, была не столько причиной, сколько тяжким последствием ссоры. Сегодня мы можем совершенно отчетливо разглядеть то крошечное семя, из которого с годами непомерно разрослось угрюмое древо этой мнительности.

Незаметно для себя Гончаров начинает подозревать в несамостоятельности буквально всякую новую вещь Тургенева. Правда, отмечает он, чем больше тот пишет, тем искуснее вставляет в свои сочинения чужие разработки, так что сразу не все и углядишь. Но стоит лишь присмотреться, и сходства проступают наружу.

Кое-какие мотивы Художника он улавливает в «Отцах и детях», затем в «Дыме». А в «Вешних водах», как ему кажется, автор вдруг обратился к сюжету первой части «Обыкновенной истории», благо этот роман уже подзабыт публикой.

Мнительности лишь дай волю. И вот уже она распространилась на личности и сочинения литературных коллег Тургенева. Началось с того, что Гончарову подозрительными показались хлопоты Тургенева о переводе и печатании в «Вестнике Европы» романа немецкого автора Ауэрбаха «Дача на Рейне».

По иронии судьбы Иван Александрович и сам оказался подключен к этим хлопотам. Дело происходило после того, как в январе 1864 года писатели формально примирились на похоронах одного из «третейских судей» — Дружинина. Поначалу Гончаров даже лично по просьбе Тургенева содействует скорейшему переводу «Дачи на Рейне». В качестве переводчицы он рекомендует свою добрую знакомую Софью Никитенко.

Насторожил и обидел Ивана Александровича уже тот факт, что редактор «Вестника Европы» «пропустил» часть романа Ауэрбаха в своем журнале непосредственно перед «Обрывом» — многострадальным Художником Гончарова. Переводному сочинению было предпослано предисловие Тургенева, в котором автор «Дачи на Рейне» ставился ни много ни мало на одну ступень с самим Диккенсом.

Но когда Иван Александрович пролистал роман, вся интрига для него легко объяснилась: оказывается, уже и Ауэрбаху известен план его «Обрыва», и он им широко пользуется в своей «Даче»! И ведь кто, кроме Тургенева — они давно приятели, — мог высказать этот план Ауэрбаху? Больше некому.

А что, если его литературный обидчик не только Ауэрбаху угодил? Что, если он теперь по всей Европе разбазаривает достояния русской письменности? Ведь как, должно быть, приятно прослыть среди зарубежных сочинителей ходячим кладезем сюжетов и тем!

Прочитав в одной из статей, что из современных французских прозаиков Тургенев особо нахваливает Флобера, Иван Александрович и последнего начал изучать с пристрастием. И что же! Взять хотя бы пресловутую «Госпожу Бовари». В этом безмерно разрекламированном сочинении то и дело мелькают мотивы, коллизии и