Как мы жили в СССР - Дмитрий Яковлевич Травин
Как мы жили в СССР читать книгу онлайн
Дискуссии о том, как люди жили в СССР, идут с момента распада Союза. Однако споры между теми, кто ностальгирует по советской действительности, и убежденными сторонниками реформ редко принимают аргументированный оборот. В своей книге Дмитрий Травин пытается это исправить и собирает большой объем фактического материала, свидетельствующего об ушедшей эпохе: от писем, дневников, мемуаров и анекдотов до экономической статистики и научных работ. В центре его исследования – жизнь простого советского человека: как он работал и учился, отдыхал и делал покупки, взаимодействовал с официальной идеологией и мечтал о зарубежных поездках. Автор ищет ответы на важнейшие для постсоветского сознания вопросы: почему мы и тоскуем по советскому прошлому, и проклинаем его одновременно? Что в нем определялось социальным строем, а что существовало независимо от него? От какой части советского «наследства» следует навсегда отказаться, а какую – взять с собой в будущее?
Дмитрий Травин – кандидат экономических наук, специалист по экономической истории и исторической социологии, с 2008 по апрель 2024 года – научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге.
Читаем дальше.
Характерная особенность универсальных магазинов – высокая торговая наценка <…> связана с большим набором услуг, оказываемых покупателям: это удобная, расположенная вблизи магазина автостоянка; широкий набор товаров, способных удовлетворить любую потребность; продажа товаров в кредит с рассрочкой до 30 недель; гарантированное право возврата товара, если он не подходит; бесплатная доставка покупок на дом; прием заказов по телефону и почте; бесплатный совет эксперта [там же: 40].
Немало мог получить «страдающий от ужасов капитализма американец» за свои большие деньги. К тому же, как выяснялось под конец, они могли быть и небольшими.
В 70‑х годах многие универмаги, стремясь завлекать покупателей, стали продавать товары со скидкой. <…> Низкая торговая наценка была достигнута за счет внедрения самообслуживания и повышения скорости товарооборота [там же].
Это, впрочем, еще не вся картина «ужасов капиталистической торговли». Чтобы поразить зажатого строгими милицейскими правилами советского человека в самое сердце, Светлана Михайловна рисовала картину ярмарок и гаражных распродаж, на которых вольный дух рынка и демократии проявлялся в полной мере.
Еженедельно сотни стоек с национальной едой выносятся на заранее разрекламированные улицы, на воздвигнутых по этому поводу сценах выступают самодеятельные ансамбли, для детей строятся карусели, и множество лоточников, коробейников и тележечников продают свои товары. <…> Это время служит поводом для встреч с соседями, для неторопливой беседы за чашкой кофе или кружкой пива на скамеечке у гаража. Продаваемые же вещи идут часто по символической цене. <…> Уличные коробейники <…> наводняют центральные улицы города индийскими юбками и блузками, итальянскими туфлями, французскими духами, бразильскими кожаными сумками, английскими ножами и пр. [Загладина 1981: 46–47].
Советскому человеку даже сложно было представить, что улицы его города могут превращаться в своеобразный «праздник, который всегда с тобой». Но для того чтобы жизнь в недоступном для нас Нью-Йорке не казалась медом, советский автор давал в какой-то момент ритуальную идеологическую оценку, словно списанную со скучных страниц «Капитала» Карла Маркса: «…данный вид розничного оборота представляет звено реализации произведенной капиталистической прибавочной стоимости» [Загладина 1981: 47].
И в завершение разговора вспомним советский анекдот. Наш человек, знающий, что в советской торговле свежие овощи и фрукты можно купить только в соответствующий сезон, спрашивает иностранца: «Когда у вас появляется первая клубника?» – «В восемь утра», – следует ответ. И, будто бы специально желая проиллюстрировать анекдот, Загладина пишет:
Каждый день в 4 утра владелец корейского магазина на своем подержанном грузовике отправляется на оптовый овощной рынок за свежими овощами и фруктами, с тем чтобы в 8 часов открыть свою торговлю.
Но опять в завершение рассказа о прелестях рыночного хозяйства следует ритуальная фраза, выдержанная в духе советской идеологии:
Вся семья работает до 9–9.30 вечера. Труд всей семьи в таких заведениях действительно оказывается тяжелейшим [там же: 155].
Конечно, таких «живописных книг», как у Загладиной, было немного даже в 1970–1980‑х годах, но она четко демонстрирует общую логику советских экономистов, пишущих о капитализме: описание реальной жизни в сочетании с ритуальной критикой, выдержанной в духе ортодоксального марксизма. Читая такие книги, мы могли собирать информацию с некоторых страниц, быстро пролистывая при этом другие – те, от которых веяло идеологической скукой. И надо сказать, что в целом, несмотря на такое странное по нынешним меркам чтение, мы за железным занавесом имели вполне адекватное представление о том, как реально функционирует рыночное хозяйство. Тот, кто готов был воспринимать полезную информацию в целом, а не только белые или черные стороны капиталистического мира, мог понять, как работает система и что мы получим, если когда-нибудь осуществим рыночные преобразования.
В «Правде» нет известий, в «Известиях» нет правды
Как-то раз советский идеолог Михаил Суслов пригласил итальянского режиссера Бернардо Бертолуччи. Речь шла о его только что прогремевшем фильме «ХX век» и о возможности закупки киношедевра для показа в СССР. Суслову и другим членам политбюро не все, мягко говоря, понравилось у Бертолуччи, однако в интересах пропаганды левых идей, исповедовавшихся режиссером-коммунистом, они готовы были пойти на компромисс, выглядевший следующим образом.
– Если ты вырежешь из картины наиболее омерзительные твои порнографические уродства <…>, – заметил Суслов, не удостоив Бертолуччи даже обращения на вы, – если ты вырежешь всю эту гнусь, эти твои отвратительные дрочения <…>
– Это не мои. Это фашисты дрочат <…>, – попробовал защититься режиссер.
– Не надо! – резко оборвал возражение Бертолуччи главный идеолог. – Фашисты не фашисты, никому не позволим этого при нашем зрителе, пусть у себя в ФРГ дрочат, если так нравится! Все это порнография и мерзость. Вот вырежи все это – мы мало того, что картину купим, мы купим ее за те деньги, которые тебе и не снились, пустим ее по всему Союзу, проследим за прокатом. Все двести миллионов в СССР ее посмотрят [Соловьев 2008в: 288–289].
Откуда взялась в СССР эта ханжеская, пуританская мораль, характерная не для левого коммунистического радикализма, а скорее для правого консерватизма? Все фильмы с постельными сценами подвергались жесткой цензуре. Проще говоря, работе ножницами, кромсавшими кинопленку, как захочется цензору, не соблюдавшему права режиссера. Порой из оставшегося материала трудно было понять даже общую логику событий, не говоря уже о смысле, заложенном автором.
Операции обрезания производились не только над зарубежными фильмами, но и над переводными книгами. Порой это делалось по тем же самым пуританским причинам (как с романом американского писателя Джона Апдайка «Кролик, беги!»). Но порой из литературы изымались главы, имеющие не возбуждающее эротическое, а «неправильное» идейное содержание. Такая судьба постигла, в частности, «Космическую одиссею» Артура Кларка [Горяева 2009: 363–364].
Верность идейного содержания жестко контролировалась во всем. Фильм, спектакль, роман или научная книга могли попасть к зрителю (читателю) лишь в том случае, если цензура не обнаруживала в них недозволенных мыслей. Снятые, но не пропущенные цензурой фильмы лежали на полках киностудий. Написанные, но не пропущенные цензурой романы – в ящиках стола их авторов. Сложнее обстояло дело с театральными спектаклями. Если цензурируемый режиссер мог надеяться снять свой фильм с полки, а писатель мог сознательно «писать в ящик», надеясь на публикацию в будущем,
