Таежный тупик. История семьи староверов Лыковых - Василий Михайлович Песков

две женщины, выросшие совершенно в разных условиях. И первый год жизни отшельнической прожили «в трудах, в миру и молитвах», мудро стараясь подлаживаться под характер другого. При этом «патриархом» остается Агафья – она и хозяйка, и духовный наставник, умелец во всем и дипломат с теми, кто тут появится. Другого Агафья, вкусившая жизнь в одиночестве, возможно, и не желала. Но вот обозначился конфликт, и неясно, как разрешат его женщины из двух разных миров.

Однажды Агафья, отлучившись навестить родственников, вошла в избу и не сразу от удивления нашлась, что сказать. Изба превратилась в чистую горенку с занавесками, мытым полом, с протертыми стеклами в окнах, чистой посудой. Это был не бог весть какой комфорт, но Агафью он озадачил. Она чувствовала себя «не дома». С детства она привыкла к тому, что стены были покрыты сажей, к тому, что топор лежал у печи на лавке рядом с ложками, что под ногами хрустели щепки и шелуха кедровых орехов. Ее не смущало, что лицо и кофта ее были в саже, что в плошке кисло недельной давности варево, что руки ее были в ссадинах и, садясь за стол, их не мыли. И вот сюрприз. Тут не рассыплешь картошку перед посадкой, не постучишь топором, не сядешь, где хочется. Да и «вопче» что это такое – христианин должен жить с этими занавесками. Агафья, уже побывавшая в городе и у родных в деревнях, понимает, что в чистоте и порядке жить лучше, удобней. Но вся ее натура, с детских лет привыкшая к иной обстановке, порядка этого не принимала. Весь строй ее жизни требовал прежнего и привычного. Надежда, со своей стороны, хотела обстановки другой, с детства привычной…

Растерялась Агафья, не зная, что предпринять. Дня четыре жили молча. Хозяйка дома входила и не знала, куда себя деть, где встать, где сесть. Надо было топором поработать, да как-то неловко при этих занавесках-половичках.

Наконец хозяйка дома, как могла, аккуратно выразила свое неудовольствие и решила дело неожиданным компромиссом: «Я буду жить в курятнике». Курятник – помещение маленькое. Но Агафья переносила туда свои мешочки, одежки, обувку, короба, инструменты, сложила печь. Таким образом, устроилась, не портя отношений с Надеждой. Так и живут. Николай Николаевич Савушкин, побывавший осенью у Агафьи, описал не без юмора мне ситуацию: «Я, было, опрокинулся на пришелицу: как же так, хозяйка дома, а живет с курами…» На что Агафья поспешила объяснить: переселение в курятник – инициатива ее, и винить никого не надо. В таком положении житейская ситуация и зафиксировалась.

Обретаясь с чувствующими стеснение курами, Агафья взялась за топор – расширить курятник и жить «по-старому», не разрушая житейского союза с Надеждой.

Трудно сказать, что будет дальше. На маленькой арене таежного бытия за два дня до нашего прилета появился Ерофей. Это положение усложняет. Ему Агафья, памятуя, сколько добра сделал он Лыковым и как страдает сейчас, отрядила первую из двух изб. Ерофей тоже выразил недоумение сложившейся ситуацией, но, зная характер Агафьи, спорить не стал, обещал ей помочь в расширении курятника.

Я заглянул перед отлетом в это «жилище». От давней избы Лыковых оно отличалось только тем, что стены не покрывала копоть. Сидели на постели и бродили растерянно куры. Всюду мешки, туеса, у печки стояла посуда с едой. Тут же Агафья что-то стругала. В этой обстановке она чувствовала себя «дома»… Мы собрались, как и в позапрошлом году, порисовать. Агафья с видимой радостью согласилась, но тут же смутилась: где с бумагой прислонишься. Пришлось идти к Надежде в «горницу» с занавесками. Рисование Агафья прервала предложением послушать пение. Я с удивленьем поднял брови. А собеседница моя, откашлявшись, стала петь. Это были не молитвы, а духовные песни о радости жизни с Богом. Агафья вела мелодию уверенно и потом пояснила: главными певцами в семье были Дмитрий, она и мать.

Наговорившись, мы походили по двору «таежной усадьбы», потрогали добела вылинявшие красные тряпицы – «пужала от медведей». У огорода темнел заиндевевший крест – могила Карпа Осиповича. Тропинка со двора вела круто вниз, к речке. Еринат (по-шорски Дикий Конь) уже схвачен был светло-зеленым льдом, но на середине течения вода морозу не поддавалась и сверху на светло-зеленом выглядела темной живой пиявкой.

Воду берут в реке. Она прозрачная, чистая, вкусная. Чтобы прорубь не замерзала, ее покрывают досками и сверху кладут фуфайку… Ерофей водил нас около Ерината. Рассказывал, какова норовистая эта речка в верховье. Ерофей наслаждался разговором с людьми, нормальной едой. Где с юмором, где почти со слезою рассказывал о своем житье-бытье на былой площадке геологов. «Один! Человеку трудно быть одному…»

Перед сном мы снова прошлись у речки. Ночные звуки явственно различались. Шумел в полынье Еринат, обвальный камень на другом берегу прошумел с высоты и стих в снегу. Еле слышный жалобный крик с равными промежутками издает маленький оленек кабарга. Звезды на черном небе, кажется, потрескивали от мороза. И скрипел на снежной тропинке самодельный протез-липка на правой ноге Ерофея.

Отдельно мы расскажем о добровольной робинзонаде Ерофея в этих местах.

1999 г.

Трое в лесу

Их по-прежнему трое. Когда от вертолета мы поднялись наверх, к избушкам, шутя говорю: «Пока все рядом, давайте устроим осенний смотр общежитию – вместе сфотографируемся». Надежда молчаливо потупилась. Ерофей, утвердив свой костыль и протез-липку, заменивший правую ногу, стал расчесывать бороду. «Ты, Ерофей, прошлый раз был похож на Распутина, а нынче – на Карла Маркса». Приближенный Агафьей к Богу, мой старый приятель шутя огрызнулся: «Не Маркс, а старообрядец. Без бороды никто не признает».

В ритуале раздачи гостинцев Ерофей, приняв узелок с салом, со страстью, свойственной рыболовам, стал рассматривать привезенные снасти. Надежда с благодарностью приняла сушеные фрукты, о которых просила в письме. Агафью же волновала коза – подарок нашей газеты. Взяв поводок, она повела ее в кормное место.

Встреча проходила как будто в храме. Молчаливо стояли, не дрогнув ни одной жилкой, излучавшие свет березы, а среди них в темных одеждах выделялись четко кедры и ели. Все тут было древнее и нетронутое, недоступное человеку. Угадав мои мысли, Ерофей сказал: «Вон там, на взгорке, на дрова спилил я кедру и с любопытством посчитал на пеньке годовые кольца – 263 года стояла!» – «А сколько лет мы знакомы?» – «Восемнадцать!» – откликнулась Агафья и сказала, что я прилетаю в тридцатый раз.

Шмыгнув в избу мышкой, Агафья вышла с караваем белого пышного хлеба и, потупившись, протянула на вытянутых руках. Кто-то, видно, сказал ей: гостей встречать надо хлебом и солью. И она чуть запоздало этот мирской ритуал соблюла. «Ты как будто знала, что прилетим?» – «Да нет, мы через день