Юрий Анненков - Дневник моих встреч

Потом пришла коммунистическая революция, превратившаяся вскоре (с неожиданной быстротой!) в режим новой бюрократии и порабощения, которые не успели убить в Замятине революционера: Замятин им остался. Роман «Мы», как я говорил, был написан уже в 1920 году. Совершенно естественно, что он не мог отвечать вкусам послереволюционной бюрократии и был запрещен к печатанью в Советском Союзе. Но достаточно привести несколько выдержек из статей Замятина, проскользнувших в советской прессе, чтобы ощутить героическую устойчивость замятинских убеждений и понять причины последовавших кар.

«Мир жив только еретиками. Наш символ веры — ересь… Вчера был царь и были рабы; сегодня — нет царя, но остались рабы… Война империалистическая и война гражданская — обратили человека в материал для войны, в нумер, в цифру… Умирает человек. Гордый homo erectus[78] становится на четвереньки, обрастает клыками и шерстью, в человеке побеждает зверь. Возвращается дикое средневековье, стремительно падает ценность человеческой жизни… Нельзя больше молчать» («Завтра», 1919).

«Постановления, резолюции, параграфы, деревья — а за деревьями нет леса. Что может увлечь в политграмоте? — ничего…

С моей (еретической) точки зрения несдающийся упрямый враг гораздо больше достоин уважения, чем внезапный коммунист… Служба господствующему классу, построенная на том, что эта служба выгодна, — революционера отнюдь не должна приводить в телячий восторг; от такой службы, естественно переходящей в прислуживание, — революционера должно тошнить… Собаки, которые служат в расчете на кусочек жареного или из боязни хлыста, — революции не нужны; не нужны и дрессировщики таких собачек…» («Цель», 1920).

«Писатель, который не может стать юрким, должен ходить на службу с портфелем, если он хочет жить. В наши дни в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во „Всемирной литературе“, несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве. Иначе, чтобы жить — жить так, как пять лет назад жил студент на сорок рублей, — Гоголю пришлось бы писать в месяц по четыре „Ревизора“, Тургеневу каждые два месяца по трое „Отцов и детей“, Чехову — в месяц по сотне рассказов…

Но даже и не в том главное: голодать русские писатели привыкли. Главное в том, что настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики…

Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский как на ребенка, невинность которого надо оберегать… Я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое» («Я боюсь», 1921).

И многое другое…

Постановлением о высылке за границу Замятин был чрезвычайно обрадован: наконец-то — свободная жизнь! Но друзья Замятина, не зная его мнения, стали усердно хлопотать за него перед властями и в конце концов добились: приговор был отменен. Замятина выпустили из тюрьмы, и в тот же день, к своему глубокому огорчению, он узнал, со слов Бориса Пильняка, что высылка за границу не состоится.

Вскоре после выхода из тюрьмы Замятин вместе со мной присутствовал на Николаевской набережной, в Петрограде, на проводах высылаемых из Советского Союза нескольких литераторов, среди которых были Осоргин, Бердяев, Карсавин, Волковысский и некоторые другие, имена которых я теперь забыл. Провожающих было человек десять, не больше: многие, вероятно, опасались открыто прощаться с высылаемыми «врагами» советского режима. На пароход нас не допустили. Мы стояли на набережной. Когда пароход отчаливал, уезжающие уже невидимо сидели в каютах. Проститься не удалось.

Сразу же после этого Замятин подал прошение о его высылке за границу, но получил категорический отказ.

Я покинул Советский Союз осенью 1924 года. Замятин героически остался там. Правда, литературный успех Замятина все возрастал, и не только в книгах, но и в театре. Его пьеса «Блоха» прошла в те годы во Втором Московском Художественном театре (МХАТ 2-й) и в петроградском Большом драматическом театре — свыше трех тысяч раз.

Основой пьесы является рассказ Лескова «Левша». Московский Художественный театр 2-й обратился к Алексею Толстому с просьбой инсценировать этот рассказ, но Толстой отказался, заявив, что это невозможно. Театр обратился тогда к Замятину, и он, сознавая всю трудность этой работы, принял тем не менее предложение.

Успех «Блохи» был огромен и в Москве, и в Петрограде. Одним из главных качеств пьесы, как и всегда у Замятина, была языковая фонетика. Замятин сам говорил, что «надо было дать драматизированный сказ. Но не сказ половинный, как у Ремизова, где авторские ремарки только слегка окрашены языком сказа, а полный, как у Лескова, когда все ведется от лица воображаемого автора одним языком. В „Блохе“ драматизируется тип полного сказа. Пьеса разыгрывается, как разыгрывали бы ее какие-нибудь воображаемые тульские актеры народного театра. В ней оправданы все словесные и синтаксические сдвиги в языке».

От Лескова, конечно, осталось немного. Вырос Замятин. Он опустил целый ряд глав лесковского рассказа: первую, вторую, третью, шестую, седьмую и восьмую. Одновременно с этим Замятин ввел ряд новых персонажей, вдохновленный итальянской народной комедией, театром Гольдони, Гоцци и такими героями комедии dell’arte, как Пульчинелла, Труффальдино, Бригелла, Панталоне, Тарталья, служащими усилению сценической динамики…

После постановки «Блохи» в петроградском Большом театре[79] литературный сатирический клуб, именовавший себя «Физио-геоцентрической ассоциацией», или сокращенно «Фигой», устроил вечер, вернее, ночь, посвященную замятинскому спектаклю, в присутствии автора и актеров. Вот несколько выдержек из шутливых песенок, исполнявшихся этой ночью:

БАЛЛАДА О БЛОХЕСлова Людмилы ДавидовичМузыка Мусоргского1Жил-был Лесков когда-то.При нем Блоха жила.Блоха… Блоха…И славу небогатуюОна ему дала.Блоха! Ха-ха-ха!Полвека миновало,В могилу лег Лесков.И вот Блоха попалаК Замятину под кров.И эта вот Блоха-тоПошла мгновенно в ход —Открылись двери MXATa,К ней повалил народ.К Блохе!Ха-ха! Хе-хе!Она для всех приманкаИ лакомый кусок.И вот к брегам ФонтанкиЕе приводит рок.Блошиная премьераПриносит ей успех,В столицах CCCPaЗвенит блошиный смех.Вид у Блохи задорен,И красочен напев.Его ей дал Шапорин,А фон — Кустодиев.Блоха дает всем мигомИ славу, и почет.А что ж Лескову? — фигаЕму привет свой шлет.2БЛОШИНАЯ СИМФОНИЯдля хора и оркестраМузыка ШапоринаСлова ФлитаБлохмейстер — авторAllegro SamjatinoСлава ЗаСлава ЗаМятинуБлоходателюИ Блохатырю.Andante parasitоПриходил,ПриносилЧерную:Не нужна мне,Публике дарю!Scherzo blochissimoБло, Бло, Бло,Бло, Бло, Бло,БлошенькаВо БолдрамтеВесело поет!Finale figatosoФига фиФига фиФиженькаБлохомятинуБлоходателюСлава БолСлава Болдрамту,Слава Театру,Съевшему Блоху.Слава ЗаСлава Замятину,БлоходателюИ Блохатырю!3Как, скажите, всем нам быть?Сливкин[80] всем на гореПорешил кино открытьВ Исаакиевском соборе.Не люблю я есть телятин,Как держать, не знаю, нож.Про Блоху писал Замятин,Я ж попробую про вошь.Я девчонка не плоха,И я верю в Бога,У Замятина — Блоха,У меня их много.4Товарищи и братья,Не могу молчать я.По-моему, «Блоха»В высшей степени плоха,А драматург Замятин,Извиняюсь, развратен.Возьмемся за пьесу сначала:Публика ее осмеяла.Смеялись над нею дружно.Каких еще фактов нужно?Экскузовичу было неловко —Осмеивают постановку,Он и ежился,И тревожился,И щурился,И хмурился.Всем видом, так сказать, возражал,И тоже не выдержал, заржал.Даже ответственное лицо —Заржало перед концом.Это ли вам не доказательства,Дорогие ваши сиятельства?А за сим я спрошу ядовито,Где у автора знание быта?Где гражданская война —Может, она автору не нужна?Где у вас, ваше превосходительство,Новое бодрое строительство?А ежели это — сказка,Где сюжетная увязка?А ежели это — сказ,Где бытовой увяз?Да, я докажу моментально,Что это — не орнаментально,Что нету совсем отстранения,Что это — недоразумение.Теперь вам ясно стало,Почему хохотала зала?А сейчас, извините за выражения,Возьмем Замятина Евгения.Сидит он рядом с дамой,И притом с интересной самой,А зачем — совершенно ясно,И я повторяю бесстрастно:Евгений Иванович ЗамятинВ глубинах души развратен.Взгляните на этот пробор,На этот ехидный взор,Взгляните на светлые брюкиИ прочие разные штуки;Взгляните на вкрадчивые манеры.Ох уж эти мне морские инженеры!В прошлом строил ледокол,Теперь он строит куры —До чего его довелТяжелый путь литературы!Насчет «кур» я заимствовал у Пруткова.Виноват, так что ж тут такого!Кто у Пруткова,А кто — у Лескова.Признаюсь в заключенье:Понравилось мне представленье.А вот — почему,Никак не пойму.Прямо обидноИ перед коллегами стыдно.Никаких серьезных задач —Насекомое прыгает вскачь,Туда и обратно,А смотреть приятно.Кажись, хороша и пьеса, и постановка,А сознаться в этом как-то неловко.И поэтому закончу я так:Вы, Замятин, идейный враг.И я требую мрачно и грозно —Исправьтесь, пока не поздно!Заключительный куплет:РЕЦЕНЗИЯ-ЭКСПРОМТНе стоит тратить много речи,Блоху — покрыть теперя нечем!И Мейерхольд, и старый МХАТ«Блохой» подкованы подряд.

Зиновий Гржебин