Валерий Михайлов - Лермонтов: Один меж небом и землёй

В так называемом Сушковском цикле стихотворений отражаются множество состояний и оттенков любови как страдания, — она больше потребна юному одинокому сердцу вообще, она не возникла в естественной стихии взаимного влечения — и оттого излилась на первый попавшийся «предмет». Именно эта неполнота взаимности, точнее сказать — вопиющая дисгармония так мучительна для молодого Лермонтова, так невыносима, что ему кажется, будто она рушит все его

…надежды в сём краю,А может быть, и в небесах?..

Любовь — условие его жизни, какие бы мучения ни приносила эта сильнейшая страсть. Впрочем, страсть в первоначальном значении и есть — мука.

Моя душа, я помню, с детских летЧудесного искала…

Чудесного он искал прежде всего в любви. Не это ли чудесное промелькнуло перед ним, десяти лет от роду, на Кавказе, в образе белокурой и голубоглазой — ангелоподобной — девочки и тут же исчезло, не оставив по себе даже её имени?..

Звуки небес в колыбельной матери над ним, трёхлетним младенцем («…то была песня, от которой я плакал») — спустя семь лет девочка без названья, ослепительная до слёз: чудесное, показавшись на миг, тут же скрывалось навсегда, продолжая жить с неизбывной силой в памяти сердца…

Когда в юношеском возрасте пришли новые любови, Лермонтов, повинуясь своему существу, опять искал повторения чуда, жаждал некоей предощущаемой и такой, казалось бы, возможной встречи с воображаемым идеалом, но… в конце концов находил лишь разочарование. Пока не понял раз и навсегда: небесное не живёт на земле.

Меж искомых страстей незаметно затесалось и другое, нечто весьма и весьма земное… — не знаю уж как насчёт души, но в лирике его не нашедшее себе ни малейшего отзвука. Биографом поэта П. К. Шугаевым оно, это земное, запечатлено вполне по-домашнему:

«Когда Мишенька стал подрастать и приближаться к юношескому возрасту, то бабушка стала держать в доме горничных, особенно молоденьких и красивых, чтобы Мишеньке не было скучно. Иногда некоторые из них были в интересном положении и тогда бабушка, узнав об этом, спешила выдавать их замуж за своих же крепостных крестьян по её выбору. Иногда бабушка делалась жестокою и неумолимою к провинившимся девушкам, отправляла их на тяжёлые работы, или выдавала замуж за самых плохих женихов, или даже совсем продавала кому-либо из помещиков <…> всё это шестьдесят-семьдесят лет тому назад, в блаженные времена крепостного права, было весьма обычным явлением…»

Поистине, как писал бабушкин внук:

Не говори: одним высокимЯ на земле воспламенён…

Разумеется, это земное, блаженных времён крепостного права, не имело у Лермонтова никакого отношения к той сильнейшей страсти, которой он жил.

Молодой поэт то трезво остерегает себя:

Страшись любви: она пройдёт,Она мечтой твой ум встревожит,Тоска по ней тебя убьёт,Ничто воскреснуть не поможет.

то сознаёт своё полное бессилие перед тайной чувства, дарующего не только страдание, но и недолгое забытьё:

Как я хотел себя уверить,Что не люблю её, хотелНеизмеримое измерить,Любви безбрежной дать предел.

Мгновенное пренебреженьеЕё могущества опятьМне доказало, что влеченьеДуши нельзя нам побеждать;

Что цепь моя несокрушима,Что мой теперешний покойЛишь глас залётный херувимаНад сонной демонов толпой.

Новая любовь — к Наталье Ивановой — была сильнее, чем прежняя, глубже, на этот раз серьёзно затронула всё его существо, мысли, мечты, надежды, потому что новый кумир показался поначалу идеалом. И лира его отозвалась на чувство серьёзнее, звучнее…

Одних песен оказалось недостаточно, чтобы понять и выразить всё, что творилось в душе, потребовалось предельно искренне и обнажённо высказаться ещё и в драме («Странный человек»).

Ожидание чудесного и то, чем ответила жизнь, — потревожило глубины души…

Лермонтов, уже в самом начале этой любви, в полной мере почувствовал её трагичность, — об этом честно сказано в стихотворении «Любил в начале жизни я…».

Однако чувство его было так сильно, что вскоре всколыхнуло душу ещё глубже, до самого дна, и вознесло до предельной её высоты: в большом стихотворении «1831-го июня 11 дня», по сути — философской поэме, слиты в единстве противоречий земля и небо, вечность и миг, грехи и святость, демоническое и ангельское, — Лермонтов обнажает всё своё сердце, высвечивает всю свою внутреннюю жизнь острой, трезвой и безоглядной мыслью. Есть там, среди удивительно зрелых для юноши неполных семнадцати лет стихов, и строки о любви, в которых Лермонтов сказался весь:

Тут был я счастлив… О, когда б я могЗабыть, что незабвенно! женский взор!Причину стольких слёз, безумств, тревог!Другой владеет ею с давних пор,И я другую с нежностью люблю,Хочу любить, — и небеса молюО новых муках; но в груди моейВсё жив начальный призрак прежних дней.…………………………………Грядущее тревожит грудь мою.Как жизнь я кончу, где душа мояБлуждать осуждена, в каком краюЛюбезные предметы встречу я?Но кто меня любил, кто голос мойУслышит и узнает? И с тоскойЯ вижу, что любить, как я, — порок,И вижу, что слабей любить не мог.

Не верят в мире многие любвиИ тем счастливы; для иных онаЖеланье, порождённое в крови,Расстройство мозга иль виденье сна.Я не могу любовь определить,Но это страсть сильнейшая! — любитьНеобходимость мне; и я любилВсем напряжением душевных сил.

И отучить не мог меня обман;Пустое сердце ныло без страстей,И в глубине моих сердечных ранЖила любовь, богиня юных дней;Так в трещине развалин иногдаБерёза вырастает молодаИ зелена, и взоры веселит,И украшает сумрачный гранит.

И о судьбе её чужой пришлецЖалеет. Беззащитно преданаПорыву бурь и зною, наконецУвянет преждевременно она;Но с корнем не исторгнет никогдаМою берёзу вихрь: она тверда;Так лишь в разбитом сердце может страстьИметь неограниченную власть.

Под ношей бытия не устаётИ не хладеет гордая душа;Судьба её так скоро не убьёт,А лишь взбунтует; мщением дышаПротив непобедимой, много злаОна свершить готова, хоть моглаСоставить счастье тысячи людей:С такой душой ты Бог или злодей…

В «Романсе к И…» (1831) невольное предсказание о себе и частью, а может, и вполне — оно сбылось: