Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2019 - Коллектив авторов

бобок. Речь в этом знаменитом рассказе, как мы помним, идёт о монструозных мертвецах, встающих из могил. Учтём, однако, что мотив этот находит своё отражение и в множестве других произведений искусства, значительно более близких нам по времени создания. Взять, к примеру, знаменитый цикл работ Вадима Сидура «Гроб-арт» – и, заметим, не случайным выглядит упоминание имени замечательного скульптора и художника в том самом стихотворении Калашникова, о котором идёт речь. Творческим устремлениям Сидура уподобляет поэт в этих стихах своё стремление всмотреться в жутковатые, подобные карнавальным фигурам (Пьеро, Мальвине, Буратино), физиономии несчастных, жалких людей, живущих, казалось бы, рядом с нами («на станции Перово»), но при этом – безнадёжно опустившихся на дно бытия. Нет, не в том задача здесь, чтобы щеголять всевозможными аллюзиями и реминисценциями. Речь о другом, о том, что проговаривается автором ближе к концу стихотворения: «Вечером бреду иль спозаранку, / жизнь свою читаю н а и з н а н к у». И – достучаться до этого изнаночного, безысходного аспекта существования важно поэту Геннадию Калашникову лишь для того, чтобы, дойдя до подобного тупика, пробиться к полярно противоположному ему началу, о котором идёт речь в завершающих подборку стихах.

К тому, что (процитируем по тексту стихотворения) «льётся всегда», «не знает числа», «отвергает правоту циферблата». К «единственному, что не сводит с ума». Или, иначе говоря, к непреходящему, вечному с в е т у.

2

Размышляя о подборке стихотворений Валентина Нервина и в целом об особенностях творческой ниши, занимаемой этим поэтом, трудно отделаться от достаточно неожиданных ассоциаций. Вспомним, к примеру, о некоторых особенностях ситуации в сегодняшнем мировом кинематографе. Казалось бы, есть два отчётливо очерченных пространства: серьёзное артхаусное кино, являющееся зоной свободного творческого поиска, максимально полного проявления крупных режиссёрских индивидуальностей, и – коммерческий кинематограф, или, иначе говоря, блокбастеры, «мыльные оперы» и прочая продукция, ориентированная на невзыскательную публику. Но, всмотревшись внимательнее, мы заметим, что есть также и явления, не относящиеся ни к той, ни к другой категории. Взять какой-нибудь фильм, в котором представлен простой, непритязательный случай из хорошо знакомой нам, всем привычной жизни. И если подобный сюжет подаётся без лакировки, без приторного елея; если картина сделана на хорошем профессиональном уровне (предполагающем качественный сценарий, выразительные актёрские работы); если, наконец, авторы ленты не стремятся бесцеремонно навязывать себя зрителю – почему бы отказывать таким фильмам в праве на общественное внимание и интерес?

Или – другой пример. Время от времени в некоторых фейсбучных аккаунтах доводится – вперемежку с интеллектуальными постами, побуждающими к острым дискуссиям в комментах, – встречать неброские, но весьма симпатичные работы малоизвестных художников 70-х – начала 80-х. Хозяева аккаунтов вывешивают их, чтобы было на чём отдохнуть – и глазу, и сознанию.

Как правило, это изображения привычных интерьеров или городские пейзажи – кварталы какого-нибудь московского Юго-Запада (или подобных ему районов других городов страны), с их типичными, до боли знакомыми блочно-панельными девятиэтажками… В период напряжённой исторической конфронтации между подвижниками-авангардистами и зарвавшимися корифеями соцреализма авторы подобных картин и зарисовок тихонько стояли в стороне. Не надували щёк, не кичились тем, что их эстетическая позиция понятнее широким массам, чем позиция других мастеров, чьи работы громили бульдозерами. Мирно делали своё дело. И – неожиданно вписались в один из достаточно заметных трендов нынешней эпохи.

Что же это за тренд? Пожалуй, наиболее отчётливое представление о нём можно получить, если вспомнить о бытующем в скандинавским странах понятии хюгге. Речь идёт не о сугубо эстетическом явлении, но – шире – о феномене социально-психологического толка. Об установке на умиротворённое, комфортное существование, максимально смягчающее напряжённость конфликтов современной жизни. На то, чтобы все, кто пожелает, имели возможность (не мешая стремящимся жить по-другому) дистанцироваться от всего, что волнует, ранит, вызывает раздражение.

Или, иначе говоря, могли бы тактично себя оградить – пусть и узким (на чей-то сторонний взгляд), но вполне достойным кругом объектов, образов, эмоций, внутри которого находиться безопасно и уютно. Именно такого рода отбор, именно подобный способ существования ощутим в стихах Валентина Нервина. Не найдём мы здесь ни запредельно-трагических, обжигающих страстей в духе, к примеру, Цветаевой, ни запредельно-светлого упоения бытием в духе Пастернака. Общая тональность стихов Нервина подобна намеренно-матовой палитре или – приглушённому звуку проигрывателя, на котором можно послушать… ну, к примеру, милый, старый шансон в исполнении Сальваторе Адамо – и своим удовольствием, и изумлением («на какой такой предмет / этой ночью мне приснилась / песня юношеских лет») поэт не случайно спешит поделиться с коллегой по литературному цеху Александром Радашкевичем (которому посвящены процитированные в скобках стихи), автором совсем иного склада, но тоже не скрывающим от читателя своей любви к лирической эстраде 60–70-х. Впрочем, для символической передышки, тягой к которой пронизана вся подборка Нервина, вполне найдутся и еще более простые способы. К примеру, такой: уединиться на «полустанок-полустаканок» Погребки и опрокинуть стопку-другую, закусывая маринованными грибками: «День пройдет, поезда промчатся. / Бог не выдаст – жена не съест, / никакого тебе начальства / на четыреста верст окрест»… В совершенно лишённом претенциозности, порой даже подчёркнуто-сниженном ключе характеризует поэт самого себя: «С небожителями я не дружил, / на Луну и целину не летал; / и на почте ямщиком не служил, / и начальником Чукотки не стал». И в то же время спокойное достоинство, ощущающееся в стихах Нервина, основано на осознании того элементарного обстоятельства, что любая честная творческая работа имеет значение и смысл: «фантазии мои необходимы / какому-нибудь облачку вдали».

Ритмика стихов Нервина традиционна, рифмы – точные. Двадцать стихотворных строк для этого автора – формат, кажется, максимальный, и подобная ситуация служит ещё одним наглядным подтверждением благородного отказа чересчур акцентировать внимание на собственной персоне.

Образный ряд стихов Валентина Нервина достаточно прост, но – не банален. Взять хотя бы такую легко постигаемую и при этом вполне выразительную метафору, которой открывается рассматриваемая нами подборка: «Ничто не может превозмочь / стремления к высокой цели: / звезда и дерево, и ночь / стоят у детской колыбели». Или – предстающий в одном из стихотворений подборки образ Бога, ассоциирующийся у поэта с… добрым сказочным Карлсоном, чей «моторчик уже навсегда барахлит / и варенье никто не приносит». Именно таким лёгким и, одновременно, ёмким способом объясняет поэт несовершенство нашей земной жизни, дефицит в ней высокого, одухотворённого начала.

Да, конечно же, иной высоколобый читатель сочтёт, что мало общего в подобном грустновато-бесхитростном сравнении с мучительными вопросами Иова, с горькими сомнениями Экклезиаста. Но ведь имеем же все мы право на р а з – н ы е п у