Жизнь в музыке от Москвы до Канады. Воспоминания солиста ансамбля «Мадригал» - Александр Н. Туманов

и дачу Сталина, чудный деревенский воздух и солнце. Ольга Зиновьевна чувствовала себя явно намного лучше, и мы обманывали свою совесть и думали, что можем уехать. В первых числах марта 1974 г. пришло разрешение на отъезд.

И мы пошли в знаменитое место ОВИР (Отдел виз и разрешений). Там сидели две грандиозные дамы, с которыми мы уже познакомились, подавая наше заявление, с не менее грандиозными фамилиями: Израилова и Акулова. После долгой процедуры мы получили несколько бумажек, в числе которых был розовый листок. В нем среди наших данных была графа: Подданство, и в ней было написано: Stateless – Без подданства – мы заплатили за эти слова каждый по 1000 рублей. Вручая нам эти бесценные бумаги, Израилова, с фальшивым сочувствием сказала: “Какую прописку теряете!”

Времени нельзя было терять ни минуты: отъезд – 21 марта. А сколько дел нужно сделать, что купить, что продать, а главное – люди, с кем мы расстаемся навсегда. Так и не побывала Алла в Ясной поляне за всю жизнь, но теперь поздно. Нас закружил водоворот людей и событий, типичный для всех в тот предотъездный период.

Мы проводили много времени с родителями, вместе обедали, ходили гулять. Снег еще не растаял, хотя погода была солнечная. Но главным в нашем общении оставалась грусть и тоска разлуки. Хотя об этом и не говорилось, но каждый знал, что мы расстаемся навеки.

Дела и встречи были совершенно непредвиденными и неожиданными. У нас внезапно появились такие же, как мы знакомые “отъезжанты” с общими проблемами: что брать? – конечно, льняное белье, книги можно будет позже послать почтой, пластинки везти с собой; один человек послал в Израиль телеграмму: “Зяму брать?” Зяма был кот, и Зяму взяли – люди привязаны к своим животным – так же, как мы – нашего маленького полуслепого фокстерьера Ладу; люди брали совершенно неожиданные вещи: один знакомый, большой сионист, ехавший в “эрец Израиль”, вез лыжи, кто-то взял веник… Совершенно необходимыми считались учебники английского и.т.д.

Нас часто приглашали на проводы отъезжавших, которые обычно проводились в чьих-то квартирах, уезжавшим было не до приемов. Однажды на таком вечере, проводах знакомого, я увидел на столике фотографию одноделки Аллы, Майи Улановской. “А почему здесь фото Майи? – спросил я женщину с седой головой, явно исполнявшей роль хозяйки. – Это моя дочь. Я здесь живу, это моя квартира”. Так я попал к Надежде Марковне Улановской, очень опытной преподавательнице английского, и взял у нее несколько уроков. Надежда Марковна многие годы жила в США, у нее, естественно, был сильный американский акцент, и это оказалось полезным для меня в будущем, когда мое произношение, хоть и отмеченное русским происхождением, было понятно для канадского уха. На первом уроке мне было задано несколько простых вопросов: имя, фамилия, где учился, что делаю, на которые я свободно ответил, пользуясь моими тощими университетскими знаниями английского. Затем последовали другие темы, и оказалось, что я не знаю самых простых слов. Но через пару уроков Н.М. сказала, что у меня хорошие способности к языку. Это меня очень ободрило, и действительно, приехав в Канаду, и даже еще в Италии, я быстро заговорил по-английски. Вскоре после нас и она уехала, и мы встретились в Израиле спустя несколько лет.

На таких прощальных вечерах к нам нередко подходили совершенно незнакомые люди, узнавшие, что мы подали на отъезд или уже получили разрешение. С робостью, недоверием и даже завистью они смотрели на нас и спрашивали, как мы решились на все это. И такого рода вопросы были типичны: страх перед переменами, семейные дела, нерешительность, ощущение своей неполноценности, неспособности к конкуренции – чтобы отправиться в неизвестное будущее, нужна была какая-то смелость, даже некоторая доля авантюрности.

Начались прощания, открытые и тайные. Близкие друзья Лида и Воля Левитины приехали из Запорожья, остановились у нас в Давыдково, ничего не страшась (на прощанье они подарили кинокамеру, которая позже, в Италии, очень пригодилась: продав ее на Круглом рынке в Риме, мы смогли переехать из Рима в Остию-Лидо, где провели 4 месяца в ожидании канадской визы). Другие боялись прийти – говорили, что за нашей квартирой следят: кто приходит, как часто, есть ли у нас золото и т.п., и позже мы узнали, что слежка была поручена соседям по площадке, и они усердно выполняли свое задание. Мы узнавали все эти приятные детали от Владика, дружившего с Игорем из соседской квартиры. Игорь говорил; “Владик, не нужно ехать в Израиль, это очень плохая страна!” Но наш сын уже знал о перемене маршрута и вначале очень негативно к этому относился, он настроился ехать в страну, где точно не будет антисемитизма, а теперь мы меняем весь план. Утешило его только совершенно ни на чем не основанное обещание, что у нас там будет машина.

В нашем доме практически никто не знал об отъезде, кроме близких друзей Эрики и Левы Вульфовичей и председательницы нашего кооператива Александры Петровны (ведь о продаже квартиры нужно было думать с момента подачи, как же без нее?) Но к концу весь дом знал, и нередко к нам заходили соседи.

Иногда люди узнавали об этом случайно и драматически. Однажды раздался междугородний звонок. Звонила Полина Яковлевна Билинкис из Умани, моего родного города. Билинкисы были друзьями моих родителей и, как я уже писал раньше, стали такими же близкими с нами. Полина Яковлевна хотела, чтобы я знал, что в связи с их переездом в Ленинград, я должен как можно скорее перевезти в Москву завещанный мне великолепный рояль Бехштейна (я много играл на этом рояле во время наших с Аллой и Владиком летних визитов в Умань). В ответ я сообщил ей о нашей эмиграции. Голос в трубке прервался, последовала тишина, и потом слезы.

У нас было немало таких старших друзей, и мы ездили прощаться с ними открыто. Провели грустный, но, как всегда, интересный вечер с дорогими нам Левиками: доктором Павлом Михайловичем Альпериным, его женой Райей Левик, Розочкой Мандельцвайг, известным переводчиком Вильгельмом (Вилей) Леви-ком – они все вместе назывались у нас Левиками. Я помню прощание с любимейшей нами Лелей Мандельберг (вдовой художника, которая когда-то была директором цыганского театра Ромэн, и Алла ходила на все душераздирающие спектакли этого театра). И каждый раз все знали, что больше встреч не будет. Эти прощания были открытыми.

Тайные прощания обычно происходили в густых сумерках или ближе к полуночи в овраге напротив нашего балкона. Раздавался некий сигнал, и мы знали, что нужно идти вниз. Было много слез,