Аннелиз - Дэвид Гиллхэм

Он снова замолкает.

— А в чем?

Бригадир молча курит.

— Господин Гроот?

Он поворачивается к ней, словно размышляя, стоит ли продолжать разговор.

— Может, вам лучше спросить у папы?

— Он не любит говорить на эту тему. Обо всем, что происходило во время войны. Для него это слишком мучительно. А я думаю, что правду знать надо.

— Может быть, — говорит Гроот. — Я просто не люблю распространять сплетни.

— Пожалуйста. Я никому не скажу об этом ни слова. Но сама хочу знать.

Гроот выпускает длинную струйку дыма.

— У нас была проблема. Кто-то подворовывал, — с тяжелым вздохом произносит он. — Во времена, когда всем еще заправлял ван Маарен. Кто-то воровал пряности. Сказать по правде, я больше всех подозревал в этом самого ван Маарена, но тот говорил, что приглядывает за одним работником. Его звали Дреесон. Не самый худший, когда был трезв. Но Дреесон был таким же пьяницей, как и Хукстра. И он с ним как-то схватился прямо на рабочем месте. А по какой причине, мне неизвестно. Думаю, Дреесон хлопнул пару ершей во время обеденного перерыва и сказал что-то Хукстре, от чего тот взвился. Дошло до рукоприкладства, и мне пришлось разнимать их, после чего я отправил по домам обоих. На следующий день Хукстра пришел на работу, а Дреесон нет. Ни в тот день, ни потом. Прошло немало времени, прежде чем до нас дошли вести: Дреесон с женой прятали своего мальчишку, чтобы тот не попал в трудовую армию. Пока Зеленая полиция не нагрянула к Дреесонам за полночь и все не было кончено. Замели всю семью.

Анна чувствует, что у нее пересохло горло.

— И вы думаете, что Хукстра… Хукстра сдал их?..

— Да ничего я не думаю, — отвечает Гроот. — Но сказать по правде, Хукстра любил хвастать своими связями. Он даже размахивал пропуском, который, по его словам, получил от какого-то гестаповца с улицы Эвтерпестраат. — Бригадир пожимает плечами. — Никто не знает, настоящий то был пропуск или нет. Он же был пьяницей. Может, все это только сплетни. Но драку с Дреесоном я помню. А у Хукстры, если его задеть, характер был дьявольский.

— И что с ним стало, с Хукстрой, после освобождения? — не успокаивается Анна.

— Не могу сказать. Это была последняя зима войны. Он стал заступать на свою смену пьяным вдрызг, и ван Маарен дал ему пинка под зад.

— А вы все же взяли на это место его сынка?

— Я подумал, что несправедливо судить о сыне только по его отцу. Вот и дал ему шанс, когда он сюда пришел просить работу.

Бригадир говорит тоном, дающим понять, что разговор с хозяйской дочкой пора заканчивать. Потом кричит на одного из рабочих, поворачивается к ней спиной и давит башмаком сигарету.

— Вы уж простите меня, милая. Разговор окончен. Работа не ждет.

Ей трудно даются ступеньки лестницы в контору отца. Дойдя до середины, она чувствет, что качается, словно взобралась на утес над пропастью. Внутри зарождается паника. Она пытается сосредоточиться на чем-то. Впивается взглядом в трещину на ступеньке. Считает от ста до нуля, нащупывая на запястье пульс. Марго уже тут как тут в своих лохмотьях. Значит, это правда, — говорит она. — Его отец был квислинговец. Коллаборационист.

Трансвааль

Оост-Ватерграафсмеер

Амстердам — Восток

Воздух напоен влагой. Она выходит из школы, садится на велосипед и едет в тайное логово Раафа. Проезжает Тощий мост. Вот и поворот, за которым дом на Луи Ботастраат. Разрушенные здания зарастают зеленью. Ошеломительное зрелище. Жизнь берет свое даже на кладбище.

Когда она вступает в замок Раафа, выясняется, что король отсутствует. В лихорадке она ищет среди одеял, потом в поисках улик поднимает матрац. Она должна найти… какую-то связь с Зеленой полицией. С предательством.

Ищи! — понукает ее Марго. Она появляется в своих завшивленных тряпках с розовой от расчесов кожей. — Ищи, что-то должно оставаться. Какие-то доказательства.

Но Анну охватывает страх. Она боится что-то найти. Какие-то свидетельства вины. Но прекратить поиски она не может. Если правда безобразна, она все равно должна ее знать. Она помнит череп на фуражке эсэсовца с того самого дня, как их арестовали. Этот череп преследует ее до сих пор. Он следит за ней. Иногда он ей снится. Totenkopf[16] приглядывает за ней. Она чувствует, как колотится ее сердце.

— Тебе здорово повезет, если найдешь тут сокровище, — слышит она голос за спиной и виновато оборачивается. На пороге стоит Рааф, засунув руки в карманы. Она вздрагивает, но сразу же выпрямляется. Смотрит на него.

— Я спички искала.

Рааф указывает на коробок — он лежит на ящике на самом виду.

— Вот они, — говорит он.

Анна бросает на них хмурый взгляд. У нее бурлит в животе. Она делает шаг вперед. Теперь уже не до притворства. Продолжать его отвратительно. Она поразит его — правдой.

— Твой отец служил в НСД.

Рааф стискивает зубы и прячет глаза.

— Кто тебе сказал?

— Не важно. Но это правда. Он был нацистом.

Рааф хмурится и качает головой.

— Не хочу говорить об этом.

— Это плохо. Если мы об этом не поговорим, я уйду, и ты меня больше не увидишь.

Она смотрит на него, пока он не поднимает взгляд.

Юноша загнан в угол. Он в ловушке. Наконец он пинает бетонный пол носком ботинка и с усилием отвечает:

— Ему нужна была работа, — и продолжает, в отчаянии от необходимости это признать: — Он был активным профсоюзником. Выступал за рабочих. Всегда. Даже когда я был ребенком, он брал меня на собрания, сажал на плечи, чтобы я видел флаги. Тогда было легче. Он работал жестянщиком. А какое-то время — сварщиком на механическом заводе в Йордане. Но потом у него возникли терки с управляющим. Не знаю, в чем там было дело, — может, из-за выпивки? Во всяком случае, он пошел с ним на принцип. А ты должен быть или за него, или против. Таков принцип. Для всех. Других принципов он не признавал. А тогда он сорвался и дал управляющему в морду. Вот его и выгнали, да еще с волчьим билетом — включили в список, из-за которого он не мог нигде найти работу через профсоюз. Долгое время он просто слонялся по улицам. Брался за любые приработки, чтобы у нас на столе был кусок хлеба. Потом началась война, и пришли немцы. И тут он обнаружил, что дорожка к окну выплаты жалованья для него снова открыта.

— Моего отца принудили взять его.

Рааф нахмурился.

— Он