Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

рассказывала ему о сестре мужа, о детской любви своей к другу матери. Письмо его было дверь в её детство. В него шагнул Андрей, а так как сын тоже хотел слушать, перешли втроём на ковёр в бывшую Никину комнату, среди диванных подушек, по-татарски, в рыжих закатных лучах, потом – лунных, Ника долго водила двух мальчиков, большого и маленького, по дорогам своего детства. Пили кофе и чай из маленьких чашечек, ели последние – их уже больше сюда не везли – турецкие апельсины.

Прошла ещё неделя, и ещё одна, и ещё, боли у Андрея уже прочно кончились, он выглядел поздоровевшим. С хутора приехал отец, посланный матерью с сообщением, что без «панича», как звали там Андрея, хозяйство пришло в упадок, мать не умела ладить с управляющим (отец же был вообще далёк от хозяйства, ироничен к нему, «вольтерьянец»!). На семейном совете будут решать, когда и как ехать в Симферополь на операцию, приготовят Нике с ребёнком и няней комнату. Это было первое расставание за много недель.

Было так странно пусто, когда Ника, проводив Андрея с отцом с горки, где стоял её домик, вошла в давно ею не замечаемый дворик. Длинная золотая полоса холмов тонула в бледном вечернем море…

Ей показалось, что остановилась жизнь. Торжественно-угрюма была нянька, и вдруг страх обуял Нику, что сейчас Андрей начнёт делаться в ней – призраком.

– Серёжа! – крикнула она в отчаяньи. – Мы с тобой сейчас всё переставим в доме – хорошо?

– Всё? – вбегая, ответно закричал ребёнок и с разбегу стал на голову от восторга. – Ура!..

Под его птичьи крики восхищенья о разрушении старого мира они через полчаса вошли, усталые, в дом (нарочно выйдя из него на минуту во дворик!). Всё изменилось как по волшебной палочке. Серёжина комната стала вновь маминой, Андреева – снова Серёжиной, и все вещи стояли по-новому: иначе висели ткани, иначе лежал ковёр – мамино «логово» (слово из «Маугли»!), и первый луч ещё молодой луны, лежавший вчера на столе и на книжной полке, сегодня лежал на широком пустом полу, комната отступила куда-то. И было грустно, одиноко и празднично, как после ухода гостей в воскресенье. Серёжа уснул, как в канувшие годы раннего детства, – мама пела ему, рассказывала всякий вздор, а потом у обоих глаза были в слезах от воспоминаний об Алёше. Луна стояла высоко, и где-то далеко, настойчиво и печально голос татарина напевал «Хайтарму»…

С ночи задул норд-ост, нашли тучи. Ника легла на своём низком одиноком ложе, она давно не лежала так – спала все эти недели, прикорнув возле Андрея (то на коленях, боясь его потревожить, то рядом с его кроватью – на стульях). Лампа, потухая, горела на опрокинутом ящике, покрытом стареньким гобеленом ещё из отцовского дома… Она лежала, слушая далёкий рёв моря, крепчавший свист ветра, и, так как лампа совсем гасла, она дунула на неё. И тотчас же раздался стук калитки, и кто-то быстро вошёл по ступенькам. Дверь дёрнули, лёгкий крючок соскочил, и, подняв от подушки голову, Ника увидела в лунной раме распахнутой двери чёткий очерк невысокого человека, в плаще. Она бросилась навстречу – точно не виделись годы!

Он поднял её на руки как лучший трофей своей жизни. Губы к губам, тихо:

– Я не мог не вернуться, Ника! Я отложил отъезд – до утра…

Глава 5

Отрадное

– Хутор наш когда-то назывался Светлая роща. Теперь – Тёмный сад – по-татарски Бузулак. Но моя мать переназвала его в Отрадное, взяв это слово из «Войны и мира», помните, – там любовь князя Андрея и Наташи Ростовой? По привязанности к этому роману она и меня назвала Андреем…

«Оазис посреди крымской степи», – сказал Андрей. Это, собственно, рай. Амбары ломятся от плодов, ещё цветут поздние розы, и стоит та самая осень, которую золотом и синевой писал Левитан. Старый дом, низкий, длинный; книги, рояль, жерла печей, где рушатся в пламя горы соломы; поездки верхом в степь: у Ники рыжая лошадка Франческа; они едут шагом, доктор и она иначе не позволяют, чёрный – англо-норманн – понимает, что хозяин доверил ему своё перестрадавшее тело, он ступает бережно, он – друг.

И ещё были ритмические строки Ники, напечатанные недавно в феодосийской газете. Бродя по саду (Андрей пошёл на скотный двор по хозяйству), она силилась вспомнить их, но помнила их лишь местами. Шла, припоминая:

Вот он идёт через мир

Со своей фантастической лошадью,

Вылитый из одного куска,

Чёрная масть, стать,

Конь Ивана-царевича —

Ах, если бы это был человек,

Уж наверное бы сумрак не скрыл

Так совершенно цвета одежды,

Из-за меньшего роста не этой лошади

Не скрылась бы черта горизонта,

Он ехал бы по земле —

Нет, этот конь шагает не по земле,

Я не вижу у него земли под ногами,

Мрак,

Я не вижу гор за его плечом, —

Полёт.

Дальше шло об очерке всадника, и его профиль с медали, что такого никогда не было, что это призрачный всадник:

Молния, пролетевшая в чьём-то бреду

В безумную,

Может быть, смертную ночь…

И кончалось:

А снизу, где стая птиц пролетела шумящий сетью —

Заря – заря – заря – заря – заря…

В саду цесарки, фазаны, и всюду собаки и кошки, а на столах – сыры, брынза, масло, окорок, мёд, вина, абрикосы, груши, орехи. На армане – золотые соломенные коридоры, где один раз почти заблудились «панич» и его подруга. В жаркие часы, полуденные, серебрятся по горизонту миражи – плывут пароходы на несуществующем море и отброшены в воздух татарские сакли где-то вдали утонувшей деревни Ортай.

Ника и Андрей не расстаются. Это то, о чём мечтали герои Карин Михаэлис. Но это больше, иначе, это сильнее и глубже. Тут совсем другие горизонты – миражные…

Но на стене его комнаты, теперь их спальни, – дышит не менее живой, чем они, жизнью, портрет Елены – кисти Андрея. Сизо-синее платье полукругом оттеняет белизну её шеи, обводит плавный спуск плеча. Пышность тёмных волос спадает назад волной. Синева глаз таит таинственную радость, губы вот-вот засмеются. До чего хороша! Но какой же Андрей – художник, это создавший… Андрей предложил – снять его, перевесить в другую комнату. Ника, естественно, отклонила. Она не смеет