Искусство как выбор. История моей жизни - Зельфира Исмаиловна Трегулова

была моя первая встреча с Альбером, который тогда был еще весьма худощавым молодым человеком с наметившимися залысинами. Он очень внимательно слушал Кренса и был, казалось, под сильным впечатлением. И было от чего – музей не был пустой эффектной оболочкой, а живым организмом, наполненным произведениями из коллекции современного мирового искусства, которая была специально сформирована и куплена для него правительством Страны Басков. Каждый зал был спроектирован специально под артефакты, которые должны были в нем размещаться. В зале Роберта Раймана все поверхности были скругленными, а само пространство походило на космическую капсулу, где парили картины «белое на белом». Для масштабнейших и очень тяжелых скульптурных композиций Ричарда Серра, сделанных из стали кортен[34], был спроектирован гигантский зал на самом нижнем уровне, дававший возможность бродить среди его наклоненных под разным углом металлических стен и физиологически ощущать силу искусства минимализма. В подобном огромном зале был представлен один из главных экспонатов американского поп-арта – гигантский складной нож Lenox Клааса Ольденбурга. Жена этого художника, искусствовед Кужи ван Брюгген, написала блестящую книгу о том, как проектировался и строился Музей Гуггенхайма в Бильбао, и об огромной роли Томаса Кренса – настоящего соавтора проекта. На покупку коллекции и достижение договоренностей с художниками были брошены все силы нью-йоркского Гуггенхайма, и, поскольку у знаковых художников покупали сразу несколько вещей, цена на каждое отдельное произведение была ниже рыночной. Если мне не изменяет память, правительство Страны Басков, которое Кренс убедил, что этот музей придаст городу новую жизнь – и это обещание было выполнено на всю тысячу процентов, – выделило на покупку коллекции 50 миллионов долларов.

Под выставку «Амазонки авангарда» были отведены очень эффектные залы для временных выставок с высокими потолками и оригинальной конфигурацией. Миссия была выполнена, и меньше чем через 15 часов я уже улетала из Бильбао, потрясенная, но не представлявшая себе тогда масштаб замысла Кренса, который до неузнаваемости преобразит мрачный и депрессивный город, изменит всю его жизнь, превратив Бильбао в одну из самых известных в Европе точек туристического притяжения. Видение Кренса не только породило знаменитый «эффект Бильбао», но и изменило всю мировую концепцию музейного развития.

Следующей поездкой, связанной с «Амазонками», стал визит в Берлин и встреча с руководством Дойче Гуггенхайма, представлявшим «Дойче банк». Я опять прилетела с утра и улетала утром следующего дня, поскольку в Москве в «Нурминене» меня ждала основная работа. По приезде я посмотрела здание Дойче Гуггенхайма, переделанное из монументального офиса «Дойче банк» и выходившего на Унтер-ден-Линден – основную артерию объединенного Берлина. Место было идеальное, там давно не хватало достойного зала для показа современного искусства и классического модернизма. Но главной целью моего приезда было представить проект руководителям Дойче Гуггенхайма. Программа-максимум состояла в том, чтобы убедить их дать деньги не только на показ «Амазонок» в Берлине, но и профинансировать весь их маршрут.

И вот, после утреннего рейса, весьма скромно, но элегантно одетая, я сижу перед группой немецких товарищей во главе с Вольфгангом Хютте, куратором со стороны «Дойче банк». Меня подстраховывает специально приехавший из Нью-Йорка совсем еще молодой помощник Томаса Кренса, пришедший на смену Майклу Говану, Макс Холляйн, сын великого австрийского архитектора Ханса Холляйна и будущий директор Метрополитен-музея в Нью-Йорке. Разговор на английском языке начинает Хютте и говорит что-то типа: «Мы знаем, вы работаете в какой-то транспортной фирме?» Это было как ожог. Собеседник явно хотел меня уязвить, но эта реплика меня только подзадорила и придала мне драйва. И я начала представлять проект, лишь изредка оглядываясь на Макса Холляйна, который посылал мне ободряющие взгляды, но ни разу не выразил ни малейшего желания вмешаться в разговор. Я говорила, имея самые общие представления о правилах фандрайзинга – то, что я знала, я почерпнула из разговоров со спонсорами в кабинете Майкла Гована во время моей стажировки в Нью-Йорке. В речах специально обученных профессионалов по фандрайзингу, к которым я тогда прислушивалась, мне всегда не хватало внутренней убежденности в уникальности предлагаемого к поддержке проекта, искренности и огня. В моем случае присутствовала важнейшая мотивация – я была куратором проекта и очень хотела самым эффектным образом представить миру творчество шести великих русских художниц, заставить всех склониться перед этим уникальным явлением в мировом искусстве.

Через два часа никто уже не вспоминал о транспортной фирме, «Дойче банк» подписался на финансирование проекта на сумму в два с лишним миллиона долларов, а я улетела в Москву с четким пониманием того, как нужно разговаривать со спонсорами. С Хютте мы после этого стали друзьями и продолжали общаться уже после того, как Дойче Гуггенхайм был закрыт и все они переехали со своими выставочными проектами в Принцессин Пале в самом начале Унтер-ден-Линден.

Выставка, открывшаяся в Дойче Гуггенхайме летом 1999 года, получилась просто потрясающей. Правда, мое имя не поставили на корешок и обложку каталога, оставив только имена Джона Боулта и Мэтью Дратта, ссылаясь на то, что в каталоге нет моей статьи – а когда мне было ее писать? Но все понимали, что это мой кураторский проект и что он состоялся во многом благодаря мне. В пяти местах экспонирования в Европе и США относительно небольшая выставка не столь известных художниц русского авангарда собрала 923 тысячи человек, немного не добрав до миллиона. Открытие выставки, на которое съехалось множество гостей и директоров европейских и американских музеев, отмечалось роскошным банкетом в только что восстановленном знаменитом берлинском отеле «Адлон». Я обновила купленное в Нью-Йорке на сейле за 82 доллара маленькое черное платье Jones New York и была в абсолютной эйфории от успешнейшего открытия. Кренс был счастлив, все были в восторге от выставки. Пока на стол ставили первые тарелки с едой, к микрофону подошел Кренс и попросил меня присоединиться к нему. Я, ничего не подозревая, подошла, и он попросил меня переводить – как я уже делала не раз.

И тут он начинает говорить о том, что эту выставку сделала я, и рассказывает всю историю нашего с ним знакомства, и даже вспоминает, смеясь, что он мне сперва страшно не понравился. Кренс рассказал историю про поездку в Ленинград, про то, что поначалу, как и многие, считал меня агентом КГБ из-за моего хорошего английского. Он в буквальном смысле пел мне дифирамбы, а я должна была все это переводить. Я понимала, что он действует из лучших побуждений, что он хочет, чтобы все оценили то, что было сделано мной вместе с его музеем, но я понимала, что, как только отойду от микрофона, мне в спину вонзятся сотни невидимых ножей, а главное, что этим своим выступлением он дает дополнительный импульс уже ходившим разговорам, что я – его дама сердца. Забавно,