Гоголиана. Писатель и Пространство - Владислав Олегович Отрошенко

Сделай милость, моя сладкая Ипситилла,

прикажи мне, моя радость, моя прелесть,

чтоб пришел отдохнуть к тебе в полдень.

Ну а если уж прикажешь, позаботься,

чтоб никто на засов не запер двери

и самой чтоб не взбрело на ум исчезнуть:

дома жди меня и приготовься – сряду

девять раз тебе я вставлю. А по правде,

приказать должна ты поскорее:

закусил я сытно, на спине валяюсь,

протыкая насквозь палий и тунику.

Так была написана песнь тридцать вторая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.

Gemelli fratres[28]

Отец поэта – веронский магистрат – всегда переживал, что сын не пристроился к делу в Риме. Все ему казалось, что Катулл бездельничает там день и ночь. Бабка Петрония, напротив, называла внука большим тружеником, выдумывая, что он служит в коллегии квесторских писцов, но иногда забывалась – не помнила своих выдумок, – вдруг начинала причитать:

– Как-то теперь там наш Катуллушка?.. Что-то он поделывает в Риме?.. Работает ли он где?..

– Нигде не работает! – сердился отец. – Ничего не делает! Баклуши бьет!

Однажды бабка Петрония написала Катуллу о таком разговоре с родителем. Катулл, получив письмо, долго не раздумывал – бросил маленькую собачку, с которой гулял в это время по городу, нося ее в тесной коробке, чтоб она громко визжала, раздражая прохожих, и помчался в Верону на легкой двуколке, запряженной парой лошадей, – сначала по Фламиниевой дороге, потом по Эмилиевой – до Мутины, потом напрямик по проселкам сквозь паданскую степь – сквозь ветер и пыль. Примчался и сразу – в дом к отцу. «Где он?» – спрашивает в прихожей. Слуги говорят: «Нет хозяина. Уехал на озеро. А вы отдохните с дороги». Но Катулл даже и не подумал отдыхать. Снова запрыгнул в двуколку и полетел на Бенакское озеро, на кончик мыса Сирмион, на отцовскую виллу. Там узнал, что отец находится в кабинете – играет в шашки с Цезарем, явившимся погостить, – забежал в кабинет и выпалил:

– А что я в Риме стихи сочиняю, как проклятый, то вы за дело не считаете, батюшка?!

Батюшка ответил:

– Не считаю.

А потом указал обеими ладонями на Цезаря и добавил:

– Вот и Гай Юлий Цезарь, мой старинный товарищ, консул Рима, славный полководец, тоже не считает.

Но Цезарь не стал поддакивать веронскому магистрату. Взял и объявил:

– А я стихи люблю! Да и сам пишу. И офицер у меня есть такой – Мамурра, родом из города Формии, грамотный очень, – тоже стихи пишет.

– Стихи-стихи… пишет-пишет… – принялся бормотать отец Катулла, оторвав от доски фигурку. Подержал ее в воздухе некоторое время, потом сделал ход. Цезарь сделал ответный ход. И вдруг обрадовался, воскликнул:

– Остановили мы вашего разбойничка! Взяли его в плен!

Батюшка Катулла изменился в лице, нахмурился. А Цезарь стал шевелить пальцами над доской, говоря:

– Закрыли мы вашему ординарию путь в императоры! Закрыли! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Потом откинулся на спинку кресла и принялся рассказывать про походы, про разные страны. Про то, как случались в походах всякие трудности. Как болел много раз и тем, и этим, и всякой дрянью. Как нападали враги и дикие звери. Как переносил другие страдания и лишения – мерз в горах, голодал в степи, ночевал в лесу на одной кровати вот с этим самым Мамуррой, простым армейским прорабом, который пишет стихи. Слово за слово, речь зашла о Катулле. О том, что стихи, конечно, стихами, – стихи Цезарь любит, – а все-таки работать где-нибудь надо. И Цезарь, быть может, куда-нибудь пристроит Катулла, – или курьером к эдилу, или писарем к квестору, или вот хотя бы к Мамурре в помощники.

Батюшка Катулла только кивал в ответ, повторяя:

– Hoc quidem satis luculente![29]

А сам даже взгляда от шашек не отводил. Цезарь тоже неотрывно смотрел на фигурки, произнося свою речь.

Когда же полководец замолчал и наступила тишина, оба игрока услышали звук – дыз-дыз-дыз… дыз-дыз-дыз, – будто кто-то стучит зубами в ознобе. Глянули – а это Катулл стучит зубами. Да к тому же еще трясется всем телом и выглядит ужасно – руки вскинуты вверх, пальцы скрючены, голова запрокинута, глаза закрыты; по лицу пробегают разные гримасы. Батюшка в страхе закричал на весь дом:

– Петрония! Что с ним?! Сюда! Скорее!

Цезарь тоже забеспокоился. И тоже громко закричал:

– Эй! Люди! Лекари! Стража! Ко мне!

Прибежали рабы, приживальщики, подручные Цезаря. Явилась вся домашняя челядь. Все окружили кольцом Катулла. Началась толкотня, давка. В толпе стали выкрикивать:

– Петронию! Петронию пропустите! Она знает!

Бабка Петрония выскочила из толпы на средину круга, прошлась туда-сюда, поглядывая на Катулла. Потом махнула рукой.

– Зря шум подняли, – сказала спокойно. – Стих у него пошел.

Батюшка Катулла вздохнул облегченно:

– Слава Юпитеру, все в порядке!

Но Цезарь не успокоился. Стал расспрашивать тревожно:

– Как стих?! Как пошел?!

– А вот так, – ответила Петрония, – стих у него шевелится в груди, сейчас полетит наружу.

И снова махнула рукой – не беда, мол.

Тут и Цезарь вздохнул с облегчением. Радостно сказал:

– Стих – это хорошо! Стихи мы любим! У меня, вот, и Мамурра стихи пишет!

Потом поинтересовался:

– А долго ли ждать?

Петрония в ответ:

– Не знаю. Никто не знает. А торопить нельзя.

Но в Цезаре эти слова только азарт распалили.

– Что за чепуха! – возразил он. Подбежал поближе к Катуллу, захлопал в ладоши и начал выкрикивать: – Perge! Perge![30]

Толпа зашевелилась, загудела, подхватила:

– Perge! Perge! Perge!

Катулл вдруг открыл глаза и с силой топнул ногой. Все в тот же миг замолчали, замерли. Несколько минут в доме стояла тишина. Когда же стих полетел из груди поэта, Цезарь и сам затрясся, застучал зубами; стал мотать головой, восклицая:

– Qui te Juppiter diique omnes perduint!.. Pulmoneum vomitum vomas![31]

Но заглушить стих было невозможно. Катулл произносил его громко и ясно:

Pulcre convenit improbis cinaedis,

Mamurrae pathicoque Caesarique.

Nec mirum: maculae pares utrisque,

urbana altera et illa Formiana,

impressae resident nec eluentur:

morbosi pariter, gemelli utrique,

uno in lecticulo erudituli ambo,

non hic quam ille magis vorax adulter,

rivales socii puellularum.

Pulcre convenit improbis cinaedis.

Славно снюхались два гнусных педераста,

два распутника – Цезарь и Мамурра.

И не диво: оба ходят в скверне —

этот в римской, тот в формийской, – крепко