Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский

руки, и пассивно наблюдает, как Алеша постепенно к ней охладевает. Но она ничего не может сделать, чтобы удержать его, чтобы отстоять свою любовь. «Восторженная» Катя говорит о высоких идеях, собирается пожертвовать миллион на общественную пользу, рыдает на груди Наташи, но преспокойно отбивает у нее жениха. И у нее, как у Алеши, «добро» прикрывает самый неприглядный эгоизм.

Остается литератор Иван Петрович, автор филантропической повести, представитель сознательного добра. Алеша еще не дорос до нравственного закона; Иван Петрович – убежденный его носитель. Он – гуманист и моралист. В нем живет кантовский императив, он делает добро ради добра, жертвуя своими интересами, отдавая себя на служение людям. Иван Петрович спасает и опекает сиротку Нелли, увещевает и направляет на путь истинный Алешу, борется с злодеем-князем, стремится устроить счастье Наташи. Но какие жалкие результаты! Гуманистический морализм столь же бессилен, как и естественное добро. Минутами Наташа начинает ненавидеть своего самоотверженного друга. «Утешения мои, – замечает Иван Петрович, – ее только мучили; мои расспросы все больше и больше досаждали ей, даже сердили ее». После прощания с Алешей Наташа обращается к «утешителю»: «А, это ты! – кричит она. – Теперь ты опять при мне! Что ж? Опять утешать пришел меня… Поди прочь, я не могу тебя видеть! Прочь! Прочь!» Так же порой реагирует и Нелли на его бескорыстную заботливость: «смотрит на него с ненавистью, как будто он в чем-то виноват перед ней».

Трагическое зрелище бессилия «естественного добра»: любовь, сострадание, самоотвержение помочь ближнему не могут. Зло добром не побеждается. К концу романа у Ихменевых разбитая жизнь, у Наташи неисцелимая рана в сердце; Иван Петрович доживает свои последние дни в больнице, Нелли лежит в гробу. А изменник Алеша блаженствует с Катей, злодей-князь благоденствует и собирается жениться. Полное торжество зла. Почему это? Может быть, гуманистическое добро мнимое? Так ставит Достоевский свою основную этическую проблему. Решение ее – в романах-трагедиях.

Автор смиренно признавался, что в «Униженных и оскорбленных» «выставлено много кукол, а не людей», но прибавлял, что в этом «диком произведении» есть «полсотни страниц, которыми он гордится». К этим страницам, несомненно, принадлежит поразительная ночная сцена в ресторане между князем и Иваном Петровичем. Это первая «философская беседа» в творчестве Достоевского, напоминающая беседу в трактире Версилова с сыном и profession de foi Ивана Карамазова Алеше, тоже в трактире. Впервые в действие внешнее, столкновение событий и борьбу страстей, огненным потоком врывается действие внутреннее, борьба идей. Суд над мнимым добром поручается злодею.

«Идея» личности князя Валковского восходит к пожилому и почтенному чиновнику Юлиану Мастаковичу, сладострастнику, женящемуся на юной девушке («Петербургская летопись» и «Елка и свадьба»). О князе Маслобоев рассказывает: «Он женится в будущем году. Невесту он себе еще в прошлом году приглядел. Ей было тогда всего четырнадцать лет, теперь ей уж пятнадцать, кажется, еще в фартучке ходит, бедняжка». Князь сам признается Ивану Петровичу в любви к разврату: «От скуки я стал знакомиться с хорошенькими девочками… Я люблю значение, чин, отель; огромную ставку в карты (ужасно люблю карты). Но, главное – женщины и женщины во всех видах. Я даже люблю потаенный, темный разврат, постраннее и оригинальнее, даже немножко с грязнотцой для разнообразия». Но сладострастник Юлиан Мастакович – невинное дитя по сравнению с князем. В Валковском оживает страшный человек-паук Газин, сладострастно резавший маленьких детей («Записки из Мертвого дома»). Иван Петрович замечает, что князь «находил какое-то удовольствие, какое-то, может быть, даже сладострастие в своей наглости, в этом нахальстве, в этом цинизме, с которым он срывал, наконец, перед ним свою маску». Повторяется сравнение с пауком: «Он производил на меня, – говорит рассказчик, – впечатление какого-то гада, какого-то огромного паука, которого мне ужасно хотелось раздавить». В князе то же обаяние мощи, что и в бесстрашном разбойнике Орлове. Он – сильная личность, стоящая вне морального закона. «Угрызений совести у меня никогда не было ни в чем», – гордо заявляет он.

В мире Достоевского у князя Валковского большое потомство: по одной линии от него происходят «сладострастники» (Свидригайлов, Федор Павлович Карамазов и бесчисленные «старички» – Тоцкие, Епанчины, Сокольские и др.). По другой – «сверхчеловеки» (Раскольников, Кириллов, Иван Карамазов). Обе линии соединяются в Ставрогине. Портрет Валковского очень напоминает портрет Ставрогина. Лица обоих красивые, но отталкивающие маски. «Правильный овал лица, несколько смуглого, превосходные зубы, маленькие и довольно тонкие губы, красиво обрисованные, прямой, несколько продолговатый нос, высокий лоб, на котором еще не видно было ни малейшей морщинки, серые, довольно большие глаза, – все это составляло почти красавца, а между тем лицо его не производило приятного впечатления. Это лицо именно отвращало от себя тем, что выражение его было как будто не свое, а всегда напускное, обдуманное, заимствованное… Вглядываясь пристально, вы начинали подозревать под внешней маской что-то злое, хитрое и в высочайшей степени эгоистическое»…

Князь приглашает Ивана Петровича ужинать в ресторан, и полупьяная его болтовня превращается в беспощадную расправу с идеализмом. Он издевается над самоотверженностью покинутого жениха. «Ведь Алеша отбил у вас невесту, – говорит он, – я ведь это знаю, а вы, как какой-нибудь Шиллер, за них же распинаетесь, им же прислуживаете и чуть ли у них не на побегушках… Ведь это какая-то гаденькая игра в великодушные чувства… А главное: стыдно! стыдно!» Он презирает своего сына: «Мне до того, наконец, надоели все эти невинности, все эти Алешины пасторали, вся эта шиллеровщина, все эти возвышенности в этой проклятой связи с этой Наташей»… Ни в какое добро он не верит, он такой же, как и все, только другие молчат, а он говорит. «Если бы могло быть, чтобы каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтобы не побоялся изложить не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, ко даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться… Вы меня обвиняете в пороке, разврате, безнравственности, – а я, может быть, только тем и виноват теперь, что откровеннее других, и больше ничего».

Гуманистической лжи о естественной безгрешности человека противоставляется религиозная истина о первородном грехе. Утопическая идиллия кончилась в «Мертвом доме». Началась религиозная трагедия.

«В основании всех человеческих добродетелей, – утверждает князь, – лежит глубочайший эгоизм. И чем добродетельнее дело, тем больше тут эгоизма»… Что же остается делать человеку, которого тошнит от всех этих «пошлых возвышенностей»? Единственно: гримасничать и показывать язык. Князь продолжает: «Одно из самых пикантных для меня наслаждений всегда было прикинуться сначала самому на этот лад, войти в