Игорь Золотусский - Гоголь

Да и маменька, без ума влюбленная в сына, писала ему, что сочинения Брамбеуса, которые ей так нравятся, наверное, принадлежат Никоше, но только он скрывает свое авторство. Гоголь мог предполагать, что такого рода догадки она высказывала и другим. Вся Полтавщина могла считать его сочинителем бездарных творений барона.

Конечно, журнал Сенковского был журнал. В нем присутствовали и смесь, и наука, и финансы, и политика, и изящная словесность. В нем даже являлись недурные философские статьи. Это было чтение, способное занять самые разные вкусы и сословия в долгие зимние вечера, в дороге, в деревенском безделье, в кондитерской, когда скучающий городской человек только делает вид, что занят, а на самом деле смотрит в окно и выглядывает, не пробежит ли мимо какая-нибудь шляпка. «Библиотеку», не моргнув, можно было закрыть на любом месте и открыть на любом месте, не неся никаких потерь, она, как приправа к обеду, не мешала есть обед. А иное воображение могло найти в ней для себя обильную пищу.

Рядом с сочинениями Пушкина, Жуковского, Державина, Вяземского, Ершова, Даля, Одоевского, Дениса Давыдова, Лермонтова, Козлова, с обстоятельными статьями о хлебопашестве оно могло отыскать и пикантные страницы из повестей самого барона.

В повестях этих описывались страсти. Тут влюблялись в женщин-мертвецов, мрачные разбойники нападали на женщин и мертвецы вели записи в дневниках, тут лица взрывались «судорожною игрою жил», «челюсти» прекрасных героинь «сощелкивались» и «корчь крючила» их пальцы. Более всего отличался барон по части клубнички. Он писал об «обуреваемых роскошию грудях», о «душе женщины, испаряющейся из тела в горячий туман любви». «Почему такая душа, — рассуждал он, — не попадает в жесткое, медное мужское тело, а душа мужская — смелая, гордая, брыкливая, жадная крови, увлаженная началами всех высоких добродетелей и всех нечистых страстей, душа без страха... не завалится случайно в тихое, роскошное, пуховое тельце девушки?» Срывая покровы с сокровенного, барон описывал «гром, молнию, удар и дождь», которые возникают как следствие «наэлектризованности» героя и героини.

Одним словом, противно было читать. Но — читали. «Вкуса никакого», — писал Гоголь о повестях Брамбеуса, и это относилось не только к вкусу самого Сенковского, но и раскупавшей его толпы. Драматизм ситуации состоял в том, что, защищая Сенковского, Пушкин косвенно вынужден был защищать и вкус толпы — то самое отношение к литературе, которое ему было чуждо, враждебно.

Гоголь это знал. Он понимал, как противоречит себе Пушкин, как он уступает обстоятельствам, — он судил Пушкина, он был молод.

2

Еще до этого инцидента Гоголь позволял себе пикироваться с Пушкиным, посмеиваться над ним, иронизировать на его счет. Сочинения самого Гоголя той поры дают нам лучшие представления о природе их отношений. В них видны и бытовые расхождения, и поэтические, расхождения в тактике, в привычках, в понимании задачи и облика поэта. Пушкин в этих сочинениях поминается не раз. И всякий раз стрелы Ученика пролетают как бы мимо Учителя, но вместе с тем весьма близко от него. То поручик Пирогов невзначай роняет фразу о Пушкине, приравнивая его в своих вкусах к Булгарину и Гречу, то Поприщин, переписывая бездарный куплет, замечает: «Должно быть, Пушкина сочинение», то Иван Александрович Хлестаков признается целому уезду, что он с Пушкиным на дружеской ноге.

Тут и пародия на самого себя («Помните ли вы адрес? на имя Пушкина в Царское Село»), и намек на неразборчивость Пушкина в знакомствах, на доступность его личной жизни взгляду толпы, на некоторую публичность ее. В той редакции «Ревизора», которую слушал в исполнении Гоголя поэт, Хлестаков рассказывал, как Пушкин пишет стихи: «А как странно сочиняет Пушкин. Вообразите себе: перед ним стоит в стакане ром, славнейший ром, рублей по сту бутылка, какова только для одного австрийского императора берегут, — и потом уж как начнет писать, так перо только тр... тр... тр... Недавно он такую написал пиэсу: Лекарство от холеры, что просто волосы дыбом становятся. У нас один чиновник с ума сошел, когда прочитал. Того же самого дня приехала за ним кибитка и взяли его в больницу...»

Реплика эта поразительно совпадает со строками из письма Пушкина к жене от 11 октября 1833 года из Бол-дина: «Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия: Как Пушкин стихи пишет — перед ним стоит штоф славнейшей настойки — он хлоп стакан, другой, третий — и уж начнет писать! — Это слева».

Но образ пишущего Пушкина впоследствии трансформировался совсем в другое лицо — в некое подобие человека, мимо которого проскакивает, пробегая по вверенному ему департаменту, Хлестаков. «Я только на две минуты захожу... с тем только, чтобы сказать: это вот так, это вот так, а там уже чиновник для письма... пером только: тр, тр... пошел писать...» Это отчасти и о себе. Это сам Хлестаков (как и Гоголь в свое время), чиновник для переписывания: и писание и переписывание смешиваются здесь не случайно, образуя двойной оборот иронии, направленной и на низкое уважение публики к труду литератора, и на Пушкина косвенно.

Гоголь позволяет себе так играть с Пушкиным в своей комедии.

Безусловно, это игра, это обыгрывание пушкинской известности с примесью гоголевской иронии по отношению к этой известности, гоголевского снижающего юмора. Тут и смех, и слезы, и неразгаданная улыбка Гоголя, который, почитая Пушкина, все же позволяет себе и щекотать своего кумира.

Демократ Гоголь иронизирует над аристократом Пушкиным, про которого он почти в то же самое время пишет Данилевскому: «Пушкина нигде не встретишь, как только на балах».

Гоголь как бы и в бытовом смысле отталкивается от Пушкина, противопоставляя его шумному образу жизни уединение одинокого художника. Тут не сходятся уже не два разных гения, но и два типа творца, один из которых — удачливый, гармонический и гениально-беспечный Пушкин, второй — весь жертва искусству, изгой света и обычаев его, обитатель чердака, лишенный женского общества, — Гоголь. Скрытая, очень глубоко скрытая ирония и критика слышится здесь у Гоголя, она весело задрапирована гомерическими подробностями о роме, который берегут только для австрийского императора, и о цене этого рома («по сту рублей бутылка»).

Смех и ирония падают как будто бы на всех этих поручиков Пироговых и Хлестаковых, на их вкусы, мешающие Булгарина с Пушкиным, Сенковского с Пушкиным, и т. д., но и по касательной проходят и по самому поэту. Таково уж свойство гоголевского смеха: он как бы обращен в две стороны — в сторону тех, кто судит о предмете, и на сам предмет.