Батюшков не болен - Глеб Юрьевич Шульпяков

1812 год: “К чему прибегнуть? – вопрошает он. – На чем основать надежды? Чем наслаждаться? А жизнь без надежды, без наслаждения – не жизнь, а мучение… Вот что меня влечёт в армию, где я буду жить физически и забуду на время собственные горести и горести моих друзей”.

К ДАШКОВУ

Мой друг! я видел море зла

И неба мстительного кары:

Врагов неистовых дела,

Войну и гибельны пожары.

Я видел сонмы богачей,

Бегущих в рубищах издранных,

Я видел бледных матерей,

Из милой родины изгнанных!

Я на распутье видел их,

Как, к персям чад прижав грудных,

Они в отчаяньи рыдали

И с новым трепетом взирали

На небо рдяное кругом.

Трикраты с ужасом потом

Бродил в Москве опустошенной,

Среди развалин и могил;

Трикраты прах ее священный

Слезами скорби омочил.

И там, где зданья величавы

И башни древние царей,

Свидетели протекшей славы

И новой славы наших дней;

И там, где с миром почивали

Останки иноков святых

И мимо веки протекали,

Святыни не касаясь их;

И там, где роскоши рукою,

Дней мира и трудов плоды,

Пред златоглавою Москвою

Воздвиглись храмы и сады, —

Лишь угли, прах и камней горы,

Лишь груды тел кругом реки,

Лишь нищих бледные полки

Везде мои встречали взоры!..

А ты, мой друг, товарищ мой,

Велишь мне петь любовь и радость,

Беспечность, счастье и покой

И шумную за чашей младость!

Среди военных непогод,

При страшном зареве столицы,

На голос мирныя цевницы

Сзывать пастушек в хоровод!

Мне петь коварные забавы

Армид и ветреных цирцей

Среди могил моих друзей,

Утраченных на поле славы!..

Нет, нет! талант погибни мой

И лира, дружбе драгоценна,

Когда ты будешь мной забвенна,

Москва, отчизны край златой!

Нет, нет! пока на поле чести

За древний град моих отцов

Не понесу я в жертву мести

И жизнь, и к родине любовь;

Пока с израненным героем,

Кому известен к славе путь,

Три раза не поставлю грудь

Перед врагов сомкнутым строем, —

Мой друг, дотоле будут мне

Все чужды музы и хариты,

Венки, рукой любови свиты,

И радость шумная в вине!

Битва народов: Expedition zum Grab

Летнее перемирие с Францией 1813 года прошло в переговорах, однако территориальные претензии, предъявленные Австрией и Пруссией, были неприемлемы для Наполеона. Бесславный поход в Россию ещё не освобождал Европу от его владычества. Ни о каком балансе сил Наполеон не хотел слышать. Сохранить безоговорочное доминирование Франции оставалось его преимущественной целью, и он собирался отстаивать это первенство с оружием.

Отказавшись возвращать ключевые города и территории, Наполеон дал Австрии формальный повод примкнуть к союзу с Пруссией, Россией и Швецией. Это была уже шестая коалиция европейских стран. Уже в шестой раз европейские державы объединялись, чтобы одолеть Наполеона.

К осени 1813 года, когда союз окончательно оформился, армии союзников начали стягиваться на театр военных действий. Многонациональную армию Наполеона называли говорящей на “двунадесяти языках”, однако осенью 1813 года ситуация зеркально повторилась и теперь уже против Наполеона вставало разноплеменное воинство. Имея численное превосходство, армия эта, однако, проигрывала наполеоновской тем, что вместо одного командующего её возглавляли три императора и несколько подчинённых им генералов. Почти за каждым движением войск стояли разные, порой несовместимые таланты и амбиции – военачальников, иногда толком не понимавших языка друг друга. Эта неэффективность хорошо видна по назначению Барклая, который попал в подчинение к австрийцу Шварценбергу (Богемская армия) – но при этом сохранил должность главнокомандующего русскими силами, которые, в свою очередь, находились раскиданными на десятки километров в составе Силезской и Северной армий, имевших, впрочем, и своих командиров Блюхера и Бернадота.

Трудно было назвать такую систему управления работоспособной, и это подтвердилось уже при попытке союзниками взять Дрезден. Она была настолько поучительно неудачной, что старший библиотекарь Иван Крылов даже разразился басней (“Лебедь, рак и щука”). Мы прекрасно помним, о чём идет речь в этой басне. Однако точнее было бы сравнить поединок союзников и Наполеона с шахматной партией, в которой Наполеон играет за одной доской сразу с несколькими гроссмейстерами.

После неудачи под Дрезденом Богемская армия отступает в Рудные горы и по дороге на Теплиц (под Кульмом) даёт ещё одно сражение – успешное, генерала Вандамма даже берут в плен. Император Александр окрылён успехом. 3-й гренадёрский корпус генерала Раевского принимает участие в сражении, а значит, на поле битвы находится и Батюшков. Это не первое его дело – ещё в сражении под Дрезденом он чуть не попал в плен, “наскочив нечаянно на французскую кавалерию”. Диспозиция частей во время боя быстро менялась, и адъютанту с донесением было не трудно “наскочить” на противника в таких условиях.

И под Дрезденом, и под Кульмом, куда отступила армия, где-то рядом с Батюшковым сражается не только Иван Петин, но и поручик Николай Кривцов. Под Кульмом ему оторвёт ядром ногу, и оставшуюся жизнь он проходит на голландском протезе. Когда Батюшков будет доживать свой век в безумном вологодском одиночестве, дочь Кривцова (Софья) выйдет замуж за сводного брата поэта – Помпея – и привезёт голландский протез, оставшийся после смерти отца, в Даниловское, где он составит колоритную пару с военными костылями самого Батюшкова. Совпадений и вообще в тот октябрь множество – война в Европе словно заново перемешивает и без того спутанные карты, и они вдруг ложатся на удивление точным, пророческим образом. Когда союзники отступают от Дрездена в Рудные горы, армия идёт через Пирну. Таких живописных “городков из табакерки” Батюшков видел множество, однако не мог и предположить, что именно здесь он будет “погибать” на принудительном лечении в психиатрической больнице, чей силуэт – и Батюшкову с дороги он хорошо виден – живописно возвышается над Эльбой.

К моменту сражения под Лейпцигом за спиной у Батюшкова – полгода неизвестности в Петербурге; он ждёт, ждёт и ждёт назначения; наконец, его отправляют к Раевскому; тянутся недели скучных переездов и бездействия, настолько томительного, что бывший при Батюшкове крепостной Яков успевает стать “глупее и безтолковее от рейнвейна и киршвассера, которыми опивается”. Под Дрезденом поэт сталкивается