Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

— Не больна ли? — наклонился ко мне, шепнул Иван Сергеевич. — Может, холера?

Я рассмеялась. Добродушно смеясь, в свою очередь, он, однако, пошарил в ручном мешке, вытащил флакон одеколона, с которым никогда в пути не расставался, окропил меня, себя, наши диваны и украдкой брызнул несколько капель в сторону все в той же позе неподвижно сидевшей незнакомки»…

От Ивана Сергеевича Аксакова Репин вернулся с портретом и с жаждою писать царевну Софью. О сидельце сельца Варварино говорил с восторгом:

— Как он знает Россию! Все толки раскола известны ему до мельчайших подробностей, откуда что взялось, кто стоит за этим. Говорят: русофил, русофил! Ни пустым щам, ни курным избам этот русофил не умиляется. Его любовь к народу строгая, горькая. Я бывал на Коренной ярмарке, под Курском, но не увидел главного, что сразу ухватил Иван Сергеевич. Я все вопросы задавал. Тогда он дал почитать свои письма к родителям, к отесеньке, так он отца называет, и к маменьке. Многое мне открылось. Я попросил разрешения переписать несколько страниц.

Репин принес закрытый холстиной портрет Ивана Сергеевича Аксакова. Но Савва неожиданно предложил сначала почитать вслух что-нибудь из Аксакова, а потом сравнить впечатления — тот ли образ писателя рисовался присутствующим, когда они слушали его творение.

Читали за чаепитием, под светом яркой лампы. Все это походило на какое-то новое действо Мамонтова.

Начали с отрывка о Коренной ярмарке, обсуждали, увидели здесь отличный материал для репинского «Крестного хода».

Савва Иванович после того, как Репин с наслаждением прочитал текст, попросил каждого словесно нарисовать свой портрет Аксакова. И первый начал: «Иван Сергеевич седой, лицо длинное, сухое. Сухой блеск в глазах. Глаза умные, пронизывающие. Лицо, возможно, желтоватое, желчное. У рта резкие складки».

— Я вижу так, — сказал Прахов, — лицо широкое, русское, совершенно простецкое, глаза очень невыразительные. Желчи, разумеется, нет, но лицо бледное.

Все посмотрели на Елизавету Григорьевну.

— Иван Сергеевич, видимо, похож на отца, а у нас есть фотография Сергея Тимофеевича. Высокий лоб, красивая форма губ, лицо большое. Ведь у Сергея Тимофеевича «бабье» лицо. Крупный нос. Глаза добрейшие! Грустные. Может быть, даже мечтательные.

— Открывай, Илья, свой портрет! — ударил в ладоши Савва Иванович.

Репин сбросил холстину. На обитателей Абрамцева смотрел седой, краснолицый старик, властный, не охочий выслушивать чьи-либо возражения.

— А ведь в нем есть… нечто от самодура, — сказал Мамонтов.

— Савва! Что за резкость такая, зачем? — огорчилась Елизавета Григорьевна. — По-моему, это человек умный, много тративший себя, но все еще сильный, готовый послужить доброму делу.

— Сама честность, — подтвердил Мстислав Прахов.

— Однако не без слабостей, — засмеялся Репин. — Иван Сергеевич просил убавить ему лица… Что это, говорит, я за деревенщина такая! Красномордый, как городничий. Побледней бы ты меня сделал…

В середине августа Илья Ефимович закончил портрет Саввы Ивановича и перебрался с семейством в Москву. Хорошо было у Мамонтовых, но художнику дороже всего одиночество. Одиночество творца. Репин писал царевну Софью.

Мамонтовы вернулись в свой московский дом только 19 октября: не порадовало теплом лето, зато осень удалась. Елизавета Григорьевна любила подойти к дубам, прислониться, затаиться и слушать, как срывается и падает одинокий листок. Шуму от него на весь лес.

Вдруг явился вопрос о макете Народного театра Гартмана. Академия Художеств настроилась решительно: избавиться от этого громоздкого для ее стен сооружения.

Репин писал Стасову: «Вчера был у меня П. М. Третьяков и показывал Ваше письмо о гартманской модели театра. Третьяков отказывается пожертвовать на нее 500 рублей, так как девать ему ее некуда; ее надобно подарить в Политехнический музей; действительно, там ей настоящее место. Он даже подал хороший совет: обратиться к Савве Иван. Мамонтову (ведь Гартман с ним дружил). Он по-настоящему должен был бы купить эту вещь и, пожалуй, подарить музею. Напишите С. И. Мамонтову; вот его адрес: Москва, против Спасских казарм на Садовой, собст. дом. Со своей стороны я тоже Мамонтову скажу, но Ваше письмо лучше на него подействует».

В середине декабря дело решилось.

«Мамонтов купит модель Гартмана, — сообщал Репин ходатаю Стасову, — он говорит только, что ее перевозить большой труд, надобно разбирать». В этом же письме Илья Ефимович обращается к Стасову с просьбами о присылке материалов для первой своей исторической картины. «Вы хотели мне прислать ту удивительную фотографию Петра (Сербскую). Ох, это было бы хорошо! Лица Софьи я все еще не оканчиваю и думаю, что глаза Петра мне кое-что дадут… Если Вы справляетесь о цвете волос Софьи, то кстати справьтесь о ее росте; она у меня небольшого роста… Увы, кажется, и о цвете волос и о росте ее ничего никем не записано».

Письмо написано 11 декабря 1878 года. Репин торопился закончить картину к VII Передвижной выставке.

Когда маета сомнения поселялась в душе, Илья Ефимович шел искать подсказку. Коли в Петербурге — у Стасова, коли в Москве — у Мамонтовых, точно так же он припадал в Париже — к плечу Поленова, а в Академии — к мудрости Антокольского или теребил вопросами всезнающего Семирадского.

Двери дома Мамонтовых, кажется, никогда и на запоре не были, друзья приходили без приглашения.

Радостно сияющий самовар, стол, как поле для крикета, ласковая Елизавета Григорьевна, кипящий жизнью Савва Иванович.

— Присмотрели бы вы за Мстиславом Праховым, — сказал Савва Иванович Репину, у него всегда находилось какое-то неожиданное дело. — Спрятался в себя, как улитка. В гостиницу жить перебрался… У нас, действительно, шумно. Но ведь семья… А мы еще затеваем на Рождество живые картины.

— Я к Прахову Васнецова направлю, — осенило Илью Ефимовича. — Во-первых, он тоже блаженный, во-вторых, собирается писать картину на сюжет «Слово о полку Игореве».

— Верно! Мстислав Викторович по «Слову», кажется, диссертацию защитил.

— Ну а где же он, ваш Васнецов? — спросила Елизавета Григорьевна. — Почему не показывается?

— Летом в Вятке был. Трудно ему теперь. Деревяшками на жизнь зарабатывает.

— Какими деревяшками?

— Режет гравюры для «Нивы»… Труда много — денег мало. На Передвижной выставке картин его не купили. А еще брату помогает. Тоже художник.

— Позовите его, пожалуйста, — попросила Елизавета Григорьевна.

— Не зовите, а тащите! — потребовал Савва Иванович.