Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

За чаем Мечников говорил о старческой любви Гёте и о своем взгляде на вторую часть Фауста, как на произведение, вызванное этим чувством.

Л. Н. заинтересовался и сказал:

— А мне всегда казалось это слабым произведением, я видел в нем старческое ослабление. Вот и я теперь пишу свою вторую часть Фауста.

Мечников еще рассказывал про старческую любовь многих знаменитостей: Ибсена, Гюго и др. Л. Н. сказал:

— Ну, я вам не доставлю материала в этом отношении.

Мечников думает, что любовь к женщине и сама эта любимая и любящая женщина могут вдохновить ученого или художника на создание того или другого произведения. В самостоятельное творчество женщины он не верит. Он рассказывал про Софью Ковалевскую, как, когда он молодым человеком был в Италии (кажется, работал в Неаполитанском аквариуме), ему писал туда Владимир Ковалевский про Софью Ковалевскую (свою будущую жену), расхваливал ее, уверял, что Мечников в нее влюбится, и прочил ее ему в жены. Но потом, когда Мечников познакомился с ней в Петербурге, он остался совершенно равнодушен.

По этому поводу он заметил:

— На меня никогда не производили впечатления женщины, у которых нет сердца. Ковалевский никогда не был с нею счастлив. Брак их сначала был фиктивный. Она уехала в Берлин учиться и там написала свое сочинение по математике, которое ее прославило. Однако история этого сочинения такова: она работала под руководством известного берлинского математика Вейерштрасса, который увлекся ею и под воздействием этого увлечения дал ей идею той работы, которую она только выполнила. Но природа взяла свое. Когда она уже потеряла обаяние молодости и как‑то удивительно быстро пропала ее физическая привлекательность, она страстно влюбилась в известного Максима Ковалевского. Он вел себя джентльменом, сказал, что готов жениться на ней, но откровенно сознался, что не питает к ней страстного чувства, как она к нему. Тогда она уехала в Стокгольм, где вскоре умерла. Она постоянно страдала от того, что потеряла физическую привлекательность, и старалась вернуть себе ушедшую молодость: делала впрыскивания Браун — Секара и т. п.

Раньше, когда мы сидели на балконе, Л. H., говоря о том, как часто слишком поздно замечаешь дурное в себе, рассказал историю высылки Черткова и приезд чиновника от Столыпина для расследования этого дела.

— Я приезжаю к Чертковым, ко мне подходит Перна и, указывая на военного, говорит: «Полковник такой‑то». Я Перне подал руку, а тому нет. Когда я вошел в комнаты, я уже почувствовал, что сделал что‑то ужасное. Все шепчутся: «Не подал руки, не подал руки…» И действительно, это ужасно! Я мог сказать ему, что считаю вредной и дурной его деятельность, но я должен был с ним, как с человеком, быть учтивым. Мне, старому человеку, это непростительно! Я потом часто — ночью проснешься, вспомнишь и ахнешь (Л. Н. ахнул): как нехорошо!

Мечников за чаем рассказывал, что послал как‑то Л. Н. свою книгу: «Этюды о природе человека». Кто‑то передавал ему, будто Л. Н. сказал: «Эту книгу не стоит читать, в ней ничего нет для меня интересного».

— Я уже не осмелился послать следующую книжку («Оптимизм») о Фаусте Гете, — прибавил Мечников.

Л. Н. рассмеялся и сказал:

— Спасибо, что вы простили мою неучтивость и все- таки приехали.

Я знаю, что это неверно: Л. Н. читал книгу Мечникова, когда еще она печаталась в виде статей в «Научном Слове», и у меня записан его отзыв об этой вещи. Сколько мне помнится, Л. Н. находил, что в этой книге очень много нового и интересного для него фактического материала, но отрицательно отнесся к миросозерцанию или, вернее, отсутствию всякого религиозного миросозерцания у автора.

При прощании Мечников сказал Л.H.:

— Это один из лучших дней нашей жизни; хотя я и не говорил с женой, но знаю, что и для нее это так.

Л. Н. сказал, что ждал, что свидание будет приятно, но не ждал, что настолько.

— Постараюсь прожить сто лет, чтобы вам доставить удовольствие, — прибавил он, смеясь.

31 мая. Кто‑то спросил Л. Н., нужно ли думать о смерти.

— Нет, не думать, а запомнить и помнить постоянно, и тогда делать, что должно; а в сердце что‑нибудь оборвется, и конец! Пока я живу, я должен делать свое дело и, разумеется, должно быть все равно — богат я или беден, здоров или нездоров. Это трудно, но можно постоянно приближаться к этому.

В том же разговоре Л. Н. сказал:

— Материальный мир в пространстве — это единица, деленная на бесконечность, т. е. ничто; так же и во времени. Но есть настоящее — бесконечно малая точка соприкосновения прошедшего и будущего, в котором я должен так или иначе поступить.

Нынче Л. Н. сказал мне:

— Я вчера вечером думал об ужасах нашего правительства и без всякого усилия жалел этих людей. Часто значительные события проходят незаметно, а пустяк заставляет многое понять. Я зимой как‑то гулял, зашел далеко и устал. Меня нагнал стражник в санях, я подсел к нему и подумал, что нужно по — человечески поговорить с ним. В разговоре я спросил его — как он может служить в такой дурной должности.

«Что ж прикажете делать? Где нынче получишь тридцать пять рублей? А у меня семья большая, всех прокормить надо».

— Так и Столыпин. И я понял, что все в этом, и мне жаль стало этих несчастных людей.

2 июня. Л. Н. рассказывал о Мечникове:

— Когда мы поехали в Телятенки, я нарочно поехал с ним, чтобы поговорить о религиозных вопросах. Но попробовал и замолчал. Он верит в свою науку, как в священное писание, а вопросы религиозно — нравственные, вытекающие из простого нравственного чувства, ему совершенно чужды.

Получилась телеграмма от Куприна с вопросом, можно ли приехать. Л. Н. сказал:

— Я «Яму» не мог дочитать. Эти мерзости (о домах терпимости) отвратительны. В одном месте он на трех страницах описывает все это со всеми подробностями. Как еще Гёте говорил в двадцатых годах по поводу журналов и критик — у теперешних писателей совершенно утрачено собственное чувство того, что хорошо, что дурно, что следует писать и чего не нужно. Вот Анатоль Франс! Я его «Волшебные рассказы» не мог читать, а вот в «Круге Чтения» «Кренкебиль», ведь это и «Бедные люди» Гюго — шедевры. Ведь мог же он так написать!

— Самое главное, чтобы был свой суд. Я пробовал последнее время несколько раз писать художественные вещи, но не могу, потому что нет нужного страстного отношения к работе.

Софья Андреевна сказала на это:

— И не напишешь больше!

— Нет, не знаю, иногда бывает чувство…

Л. Н. сказал мне:

— Я нынче спал хорошо и работал, как иногда в неделю не наработаешь… Давайте в шахматы играть, я нынче буду хорошо играть. А может быть, и нет… Может быть, я и с работой тоже ошибаюсь. Это часто бывает: кажется, что хорошо наработал, а на другое утро приходится все вычеркивать.