Анна Франк - Убежище. Дневник в письмах

Дорогая моя Китти!

Долгое время меня мучили сомнения, зачем я сижу за учебой, ведь войне конца не видно, да и верится-то в него с трудом. Если война к сентябрю еще не кончится, я больше не пойду в школу, отставать на целых два года я не хочу.

Для меня все дни заполнены Петером, одним лишь Петером, мечтами и мыслями о нем, а в субботу мне стало так плохо, ну просто ужасно. Я сидела у Петера и с трудом сдерживала слезы, потом пила лимонный пунш с Ван Дааном, пришла в большое возбуждение и хохотала до упаду, но стоило мне остаться одной, как я почувствовала, что теперь мне надо выплакаться. Я выскользнула из постели и прямо в ночной рубашке опустилась на пол; сначала долго и от всей души молилась, потом положила голову на руки, подтянула колени, сжалась в комок на голом полу и заплакала. Громко всхлипнув, я вернулась к действительности и подавила рыдания, чтобы меня не услышали наши за стеной. Я начала сама себя ободрять, все время повторяя: «Я должна, я должна, я должна…» От непривычной позы у меня все занемело, я привалилась к краю кровати и продолжала бороться с собой, и только в пол-одиннадцатого снова залезла в постель. Я успокоилась.

А теперь я уже совсем успокоилась. Я знаю, что должна учиться, чтобы не остаться дурой, чтобы чего-то добиться, чтобы стать журналисткой – вот чего я хочу! Я знаю, что могу писать. Несколько рассказов у меня получились, зарисовки Убежища сделаны с юмором, многие страницы дневника выразительны, но… действительно ли у меня есть талант, это еще вопрос.

Самая лучшая из моих сказок – «Сон Евы», и что самое удивительное, я понятия не имею, откуда у меня это все взялось. Многое из «Жизни Кэди» тоже удалось, но все в целом никуда не годится. Я сама – свой самый лучший и самый беспощадный критик, я знаю, что написано хорошо, а что – плохо. Тот, кто сам не пишет, не может понять, как это чудесно; раньше я расстраивалась, что совсем не умею рисовать, но теперь я ужасно счастлива, что хотя бы сочинять могу. А если у меня нет таланта, чтобы писать книги или газетные статьи, ну что ж, тогда я буду писать для себя. Но я хочу чего-то добиться, я не могу себе представить, что буду жить так, как моя мама, мефрау Ван Даан и все те женщины, которые делают свои домашние дела, а потом их никто и не вспомнит. Кроме мужа и детей, у меня должно быть что-то еще, чему я смогу посвятить себя. Да, я не хочу подобно большинству людей прожить жизнь зря. Я хочу приносить пользу или радость людям, окружающим, но не знающим меня, я хочу продолжать жить и после смерти. И потому я благодарю Бога за то, что он дал мне врожденную способность развивать свой ум и душу и дал способность писать, то есть выражать все, что во мне есть.

Когда я пишу, я обо всем забываю, проходит грусть, воскресает мужество! Впрочем, это еще не значит, что я когда-нибудь смогу создать что-нибудь значительное, стать журналисткой или писательницей.

Я надеюсь на это, ах, как я хочу на это надеяться, ведь тогда я смогу выразить все свои мысли, свои идеалы и свои фантазии.

Над «Жизнью Кэди» я давно уже не работала, в мыслях я ясно вижу, как там должно быть дальше, но дело не ладится. Возможно, так ничего и не получится и вся моя писанина пойдет в корзину или в печку. Думать об этом мне неприятно, но я говорю себе: в четырнадцать лет и так мало пережив, ты и не можешь написать философское произведение.

Итак, вперед, с новыми силами, у меня должно получиться, я хочу, я очень хочу писать!

Милая Китти!

Ты спрашиваешь о моих увлечениях и интересах, и сейчас я отвечу на твой вопрос, но заранее предупреждаю, чтобы ты не испугалась: их у меня вагон и маленькая тележка. Прежде всего – писать, но это, собственно, уже не увлечение, а нечто более серьезное.

Во-вторых, родословные. Во всех газетах, книгах и бумагах я выискиваю сведения о французских, немецких, испанских, английских, австрийских, русских, норвежских и нидерландских княжеских домах. Многие родословные я проследила достаточно далеко, тем более что давно уже делаю выписки из биографий и исторических книг, которые читаю. Часто переписываю даже целые главы из истории.

Мое третье хобби – вообще история, и папа уже накупил мне много исторических книг. Я жду не дождусь того времени, когда смогу как следует покопаться в Публичной библиотеке. Хобби номер четыре – греческая и римская мифология. На эту тему у меня тоже много книг. Я могу отбарабанить тебе имена девяти муз или семерых любовниц Зевса. Женщин Геракла и т. д. и т. п. я знаю назубок.

Еще увлекаюсь кинозвездами и семейными фотографиями. Очень люблю читать, люблю книги. Интересуюсь историей искусств, прежде всего биографиями писателей, поэтов, художников. Интерес к музыкантам, возможно, придет потом. Испытываю ярко выраженную антипатию к алгебре, геометрии и арифметике. Всеми остальными школьными предметами занимаюсь с удовольствием, но история превыше всего!

Дорогая моя Китти!

Голова у меня идет кругом, даже не знаю, с чего начать. Четверг (когда я писала тебе в прошлый раз) прошел обычно. На следующий день была Страстная пятница, мы играли в «Биржу», в субботу тоже. Все эти дни прошли очень быстро. В субботу часа в два началась сильная стрельба из зениток, беглый огонь, как назвали наши господа. Но потом все успокоились.

В воскресенье Петер по моему приглашению пришел ко мне в полпятого, в четверть шестого мы с ним поднялись в мансарду, где оставались до шести. С шести до четверти восьмого по радио передавали чудесный концерт Моцарта, особенно наслаждалась я «Маленькой ночной серенадой». Вообще-то мне часто трудно слушать радио в общей комнате, слишком уж сильно на меня действует хорошая музыка. В воскресенье вечером Петер не мог помыться, потому что корыто было занято замоченным бельем и стояло внизу в кухне. В восемь мы вместе поднялись в мансарду, а чтобы нам было мягко сидеть, я захватила из нашей комнаты единственную диванную подушку, которая там у нас есть. Мы сели на ящик. И ящик, и подушка довольно-таки узкие, мы сидели, прижавшись вплотную и прислонясь к другим ящикам; нам составлял компанию Муши, так что мы были под присмотром. Без четверти девять вдруг свистнул менеер Ван Даан и спросил, не у нас ли подушка менеера Дюссела. Мы оба вскочили и вместе с подушкой, кошкой и Ван Дааном спустились вниз. Из-за этой подушки получился большой скандал. Дюссел злился, что я ее взяла, и боялся, что в нее набрались блохи; из-за этой паршивой подушки он поставил вверх дном все Убежище. Мы с Петером в отместку за его вредность подложили ему в постель две жесткие платяные щетки. То-то было смеху!