Артур Черный - Мир Всем Вам.

Простой участковый. При штурме города вынес из-под огня раненого русского офицера. Тот не поверил, что вынесли — чеченец ведь вынес… Имя спросил. Пообещал одарить. Не забыл. Протащил в штабах представление на награду. Чеченец и думать забыл про него, тоже не поверил — русский ведь обещал… Да только для доброго дела не бывает национальных границ. Зря мы не верим друг другу. Погиб он, этот чеченец. Через несколько лет. В августе этого года. Звали его Иса — имя пророка. Иисуса по-нашему.

Офицер уголовного розыска. Стоял против Дудаева еще в 93-м. Еще до русских. После Хасавюрта семью потерял, скрывался здесь, жил под вымышленными именами, попался, выручили родственники, сбежал из плена… Историй — не на одну жизнь или книгу… Снова в строю… «А что же награды?…» — спрашивал я у него. «Какие уж там награды?… — Повторял он общий для многих ответ: — Значок «участника» дали…»

Другие офицеры и рядовые — не перечесть… Здоровые еще мужики, отцы многодетных семейств. Еще сильные, опытные, опасные. Но многие уже дошли до предела службы в милиции — 45 лет. Многих гонят на пенсию. На нищую милицейскую пенсию. Кто-то еще пытается сопротивляться, не верит, что выгонят. Один пошел на поклон в МВД: «В 99-м против бандитов стоял. На Терек ходил. Грозный брал… Раньше нужен был…» А ему там в голос: «Против Министра идешь?! Против России?!» А за дверьми кабинета, в самое ухо, какая-то сердобольная душа правду-матку: «Должность-то у тебя — дрянь, а тысячу долларов стоит. Уже заплатили. Ждут…»

А ведь сколько погибло их здесь. Скольких перебил Дудаев, Масхадов, и любой мелкий прислужник этих режимов. Скольких живыми зарыли в землю после капитуляции Хасавюрта, возвели на костер, пустили под нож. Как многие из них спешили, да так и не успели сбежать в Россию… Россию, которая предала их в 91-м, оставила на откуп в 96-м… Их истребляли, а они все равно приходили к нам. Знали, что такое здесь не спускается, что всё равно достанут, убьют, а все-таки шли. Зачем, спрашивается, шли? Во что верили-то? В нас? В Россию?.. Нет. В себя верили. За себя шли. За Чечню. За свободу свою! Потому что свобода — она одна на всех. И свобода русского — это свобода чеченца. И свобода чеченца — это свобода русского. Свободные люди — русские и чеченские солдаты — должны драться в одной армии. Чеченцы вчера стояли против целого мира — наемных арабских армий, английского золота, и оружия разных стан. И они надорвались одни. Вот о чем говорил мне чеченский милиционер: не выстоим!.. Но у нас, русских, еще есть силы для этой борьбы. Мы еще можем сворачивать шеи наемникам, рубить железом любое золото, пускать в утиль любое оружие.

Но нам тоже нужна помощь чеченцев. Потеряем их — упустим Чечню. Упустим Чечню — и рухнет Кавказ. А потому у нас есть, за что вместе держаться!

Истина, она здесь… Оставим Чечню и потеряем родину нашей свободы! И не найдется в России земли, что пока что рождает солдат! И не будет свободы, когда не станет свободных людей!

…Омертвевший осенний Грозный. Длинные-длинные улицы, на которых тонет в руинах эхо. Одуряющий воздух, пьяный и сладкий, без запаха людского жилья. Черные, толстые от воды, статуи развалин и тополей… Чарующий город, полный романтики и душевных болезней. Миновала пора его листопадов, и легли под ноги шитые золотом, бесподобной работы ковры; рваные и драные, с голубыми прорехами луж. Прошли его ночи, звездные знойные ночи, и уже не хватает костров… Холодный осенний Грозный — выставка меланхолических картин запившего с лета художника. Захватывающих, как воровская история, дешевых, как сбывшееся пророчество.

Город, чьи улицы и так не оживали днем, с наступлением ночи вымирал совсем. Словно по какому сценарию разбегалось на закате всё его население. Пропадало в своих квартирах, запирало засовы, выключало свет… И в город въезжала ночь. Въезжала с шиком, с блеском, на резвых вороных скакунах, с большим обозом несчастий и тризн. И отправляла к дьяволу неустойчивое дневное безмолвие. Ночь врывалась в Грозный канонадой пулеметных очередей, феерическим сиянием трассеров, тяжелым артиллерийским эхом да чертовым отродьем неуловимых городских банд. Поражая своей наглостью и везением, боевики разъезжали по ночным улицам на ЗИЛах и УРАЛах, при полном военном параде, в форме, вооруженные до зубов. Совали встречным патрулям удостоверения работников милиции и расстреливали их, пока те искали подвох. Не имея колес, шатались по чужим дворам и домам, где шлепали местных служак и разных сочувствующих. Оставляли оружие, брали ломы и лопаты, и шли на дорогу ставить фугасы. И трудились над ними, не покладая рук. Здесь были целые перекрестки и переулки, называемые «Фугасными». И каждый из них получил свое имя не за единственный труп. И почти на каждом стояли кресты, где с именами, где с клоками пустых пулеметных лент. Не город — погост! Едешь верхом на броне, а мимо тебя, едва не касаясь сапог, плывут кладбищенские распятия. Немые и страшные. А за ними, огромные и кривые, поднимаются из тьмы черные замки руин. А вдоль дорог только мертвые с косами не стоят…

И вот, до пены загнав лошадей, убиралась из города ночь. И с наслаждением прощались со своей каторгой воины обеих сторон. Закрывали мертвым глаза, радовались встающему солнцу и валились от сна еще до того, как бросали оружие. И снова оживал город. Оставляли свои убежища и не боялись ходить в полный рост все слабые и беспомощные — всё безоружное население. Открывались рынки и магазины, шли по маршрутам автобусы, и не могли никого напугать дневные жидкие тени. Днем город принадлежал его жителям, и мы не оспаривали их зыбкую власть. Конечно, убивали и днем, но, как там глаголет истина, и смерть красна на миру. А потому, если нам и перепадала работа при солнце — утренние зачистки и рейды — мы давно не считали их за войну. И шли на них с легким сердцем, зная, что днем в Грозном, если не мир, то слабое перемирие.

…Я надорвался. Я слишком много взял на себя — целый год Чечни. Перетрудился и не рассчитал своих сил. Кончилась моя ненависть, и мне стал не нужен Грозный. Прошла нездоровая моя страсть, и больше мне не хотелось войны. Я так устал от этого зла. Безразличие, что всегда приходило за ненавистью, превратилось в сплошную апатию, апатию, которая растоптала меня совсем.

Однажды, в какой-то из дней, я впервые в году разрядил автомат. Вынул, сидевший в стволе патрон, и вернул его в магазин. Поднял выше предохранитель, и закрыл затворную раму. Сломал и выбросил маркер, которым подновлял линяющую на ремне латынь. И впервые в жизни захотел, чтобы у меня украли оружие… Мне нечего стало бояться. Мне стало все равно, что будет, если я встречу врага. Потому что никакой враг не мог сделать больше, чем сотворил со мной Грозный. У меня не просто отняли жизнь, у меня отобрали весь мир.