Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II - Мария Павловна Романова

для немцев и особенно для нас, русских, изменилось все, и очень сильно. За исключением вежливых фраз, которые произносят люди, давно не видевшие друг друга, нам, казалось, почти не о чем говорить. Я ловила на себе любопытные взгляды. Все знали о моих деловых начинаниях и считали их успешными; вместе с тем многие не одобряли моих статей, которые начали выходить в шведском журнале. Неожиданно для себя я очень оробела, хотя все эти люди принадлежали к совершенно другому периоду моей жизни; не напрасно у нас с ними было общее воспитание. Я прекрасно понимала, почему мои поступки кажутся окружающим странными, хотя они логически вытекали из обстоятельств, вынуждавших меня сделать тот или иной шаг. Впрочем, в глаза все улыбались и стали расспрашивать обо мне Дмитрия только после того, как я ушла.

Я уехала с болью в сердце и со странными смешанными чувствами. Как будто у меня больше не было определенного места в мире, помимо того, что я могла создать себе сама. Я отдалилась от своей родни, однако не могла принадлежать ни к какому классу общества, кроме того, в котором родилась. Поэтому я чувствовала себя очень одинокой и в то же время получила дополнительный импульс к поискам собственного пути.

На обратном пути я провела целый день в Берлине. Чтобы занять время, я поехала в Потсдам, любимую резиденцию германских императоров, и посетила дворцы – некоторые из них я никогда прежде не видела. Потсдам выглядел совершенно пустынным, там почти не было посетителей. Я побеседовала с гидами, которые охотно мне отвечали. В ходе разговора часто упоминали кайзера и его жену, но избегали пошлых комментариев. О них говорили как о ком-то, давно ушедшем в историю. Небо в тот день было затянуто облаками; иногда моросил дождь. Между дождями я гуляла по тихому парку; ноги мои утопали в сырых желтых листьях.

Когда я вернулась в Париж, мне показалось, будто я совершила паломничество в прошлое. Теперь мне предстояло увидеть Новый Свет со всем, что, как я надеялась, он будет для меня означать. Мой отъезд был назначен на восьмое декабря. Я довольно усердно готовилась к поездке и понимала, что придется многим пожертвовать, но в те дни мною владели бесшабашность и страсть к приключениям. Будущее позаботится о себе само! В последний момент мне сообщили, что компания, через которую я распространяла свои духи в Англии, нашла предлог не платить причитающееся мне вознаграждение. По сей день они мне так и не заплатили, и мы по-прежнему ведем тяжбы.

В зимний день мы с моей горничной-француженкой Мари-Луизой покинули Париж. Нас провожали несколько моих друзей. Когда мы добрались до Гавра и поднялись на корабль, уже стемнело. В каюте я нашла телеграммы и цветы от тех, с кем расставалась. Корабль отчалил ночью; рано утром мы зашли в Плимут. Чувствуя себя одинокой и напуганной, я не спала всю ночь и в Плимуте выглянула в иллюминатор на унылое штормовое небо и на злые волны, которые совсем не придали мне храбрости.

В первые два или три дня пути штормило, и я, из-за своей хромоты, не отваживалась выходить из каюты. Я так боялась океана, что забыла даже о морской болезни. Я знала, что по прибытии в карантин меня ждет испытание, которого боятся все европейцы в свою первую поездку в Америку, – то есть встреча с прессой. Много дней я готовила ответы на всевозможные вопросы. Но, когда страшный миг настал и в мою каюту вошли восемь или десять репортеров, оказалось, что они довольно безобидны и симпатичны. Они лишь сделали несколько снимков.

Пока пароход швартовался, я встревоженно разглядывала длинный причал под навесом. День был туманный, и из всего Нью-Йорка я увидела только причал. Меня встретила пригласившая приятельница и отвезла к себе. На следующий день мы уехали на калифорнийское ранчо, где отметили Рождество. Поэтому Нью-Йорк я увидела лишь по возвращении.

Лишь мельком увидев Чикаго, в поезде я всю дорогу не отходила от окна. Я любовалась видами и никак не могла наглядеться. Американские просторы разбередили мои чувства. Я дышала полной грудью, упиваясь свободой, и думала о своей родине. Вот какими были мои первые впечатления от Америки.

В Калифорнии мы провели три недели. Окна выходили на бескрайний Тихий океан и зеленые холмы. Я словно попала на другую планету. Хотя жить на ранчо было приятно, я не находила себе места. В конце января мы вернулись в Нью-Йорк. Собравшись наконец с мыслями, я поняла: несмотря на друзей, мне не удастся проникнуть в нужные мне круги. Стоило мне заговорить о делах, мои собеседники лишь вежливо улыбались. Они не догадывались, а я не говорила, насколько шатко мое положение. В Америке в каком-то смысле оказалось даже труднее, чем в Европе. Я была в гостях, меня развлекали – но не более того.

Оставалась моя рукопись, о которой я вначале помалкивала. Когда я все же призналась друзьям, что пишу мемуары, они посоветовали, прежде чем кому-то ее показывать, перевести с французского на английский. Один человек готов был выполнить перевод за шестьсот долларов, но шестиста долларов у меня не было. Казалось, рушится моя последняя надежда. Кроме того, мне так и не удалось никому показать привезенные с собой образцы духов. Я понимала, что скоро придется возвращаться в Европу и заниматься делами, которые в мое отсутствие еще больше запутались. Я снова потерпела поражение! Ожидания, которые я связывала с Америкой, не оправдались…

Беспокоила меня и нога. Мне было трудно ходить, но из-за многочисленных забот я не думала о ней. Хорошо, что друзья заметили мою хромоту и отвезли к врачам. Тамошние доктора дружно предлагали мне сделать операцию. Смирившись, я решила делать операцию в Нью-Йорке. Помимо всего прочего, операция означала шесть недель передышки. Через несколько дней после того, как приняла решение, я легла в больницу.

Никогда в жизни я не видела столько доброты, сколько оказали мне в те дни в больнице, и потом, во время выздоровления; я не подозревала, что возможно такое великодушие. Мое выздоровление проходило в доме, где исполняли все мои желания.

В начале апреля еще одна моя подруга, которая знала о существовании рукописи, предложила показать ее человеку, говорившему по-французски. У нее были обширные связи, и она все устроила. Рукопись послали редактору, который должен был высказать свое о ней мнение. Но я ни на что не надеялась и не ждала благоприятного отзыва. 18 апреля, накануне дня моего рождения, я получила толстое письмо от того самого