Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

квадратами боли болела голова, начались провалы в памяти – он забывал адрес

«заветного дома», где начали, то тут, то там, появляться эти пятна. «Но что было

ещё хуже, – он после каждого турнирного сеанса всё с большим и большим трудом вылезал из мира шахматных представлений, так что и днём намечалось не-приятное раздвоение».2 Он уже с трудом различал, где сон, а где явь, где шахматы, а где реальная жизнь. Так что когда невеста пришла навестить его, он не

очень поверил, что это реальность. Его «не совсем утвердившееся, не совсем

верное счастье» не выдержало испытания таким режимом: ему начало казаться, что невеста и всё, что с ней связано, – всего лишь сон. И опять сидя вечером

среди гостей, он так ей и сказал: «В хорошем сне мы живём, – … Я ведь всё понял».3

Стремясь избавиться от нежелательной действительности, Лужин превратил её в желательный сон – «что кругом, по-видимому, Россия», и идея этого

возвращения Лужину очень понравилась остроумным повторением в игре

шахматной задачи. Поняв, наконец, что всё, кроме шахмат, всего лишь «очаровательный сон … и уже не было надобности о нём беспокоиться», он целиком сосредоточился на шахматах. «Он ясно бодрствовал, ясно работал ум, очищенный от всякого сора...»; сыгранные им партии отличала «поразительная

ясность мысли, беспощадная логика … прозрачность и лёгкость лужинской

мысли».4

В день встречи с Турати Лужин странным образом «проснулся, полностью одетый, даже в пальто», он опаздывал, и за ним прислали «маленького

человечка», он удивился, что за дверью его гостиничного номера коридор, а не

сразу – зал для игры, но в целом чувствовал «полноту жизни, покой, ясность, уверенность», и громко всех оповестил: «Ну и победа будет».5

Увы, во время игры – «когда, казалось, ещё одно неимоверное усилие, и

он найдёт тайный ход победы», – жизнь, физическая жизнь, которую он уже

привык считать, как что-то «вне его существа», напомнила о себе: «…жгучая

боль, – и он громко вскрикнул, тряся рукой, ужаленной огнём спички». Этот

неожиданный и короткий болевой шок оказался достаточным, чтобы на фоне

общего тяжёлого переутомления произошёл острый панический приступ: «…в

огненном просвете он увидел что-то нестерпимо страшное, он понял ужас

шахматных бездн, в которые погружался, и невольно взглянул опять на доску, и мысль его поникла от ещё никогда не испытанной усталости».1 После объяв-2 Там же. С. 183.

3 Там же. С. 188.

4 Там же. С. 188-189.

5 Там же. С. 190.

1 Там же. С. 192.

136

ленного перерыва преследующие Лужина тени, призраки, извилистые, призрачные шахматные образы гнали его «куда-нибудь вылезти, – хотя бы в не-бытие».2 Наконец, когда с помощью одной из теней он вышел из страшного

зала, а потом какой-то голос вкрадчиво шепнул ему: «Идите домой», он понял:

«Домой… Вот, значит, где ключ комбинации».3

Д.Б. Джонсон полагает, что причиной произошедшего с Лужиным срыва

послужило то, что «Лужин отсылает свою невесту домой перед игрой с Турати

на турнире; этот ход совершенно отрезает его от реальности, представляемой в

романе его невестой/женой». По его мнению, на шахматной доске это означало

бы « заманить в ловушку и нейтрализовать ферзя противника, лишив таким

образом короля его самого сильного защитника»4 (курсив в тексте – Э.Г.). Но, во-первых, не противник, а сам Лужин отсылает свою невесту с турнира, потому

что его раздражают её «неподвижные», ничего не понимающие в шахматах но-ги; и, во-вторых, – и это главное, – она ему нужна не во время, а после игры и

как раз для связи с реальностью. Другое дело, что этой связи не получается и

после игры – из-за родителей, гостей и, в первую очередь, самой невесты – фактически пешки на «ферзевом фланге», жалостливой, но не сознающей своей ответственности и королевой быть не способной. Именно по этой причине, по

подсказке «голоса» («Домой!»), Лужин в панике кидается искать не дом невесты, вместе с ней и всем антуражем ставший для него лишь сном, а тот единственный дом, в котором он когда-то уже пытался спастись – на мызе, где он

опять спрячется на чердаке и «будет питаться из больших и малых стеклянных

банок».5

Увидя лежащего у порога её дома Лужина, «она так вся исполнилась мучительной, нежной жалости, что, казалось, не будь в ней этой жалости, не было бы и

жизни… И всё это произошло по её вине – недосмотрела, недосмотрела. Надо

было всё время быть рядом с ним, не давать ему слишком много играть...» – трогательная жалость, чувство вины, но совершенное непонимание личности Лужина

и, соответственно, неправильный вывод. «Шахматы, картонную коробку, полную

записей и диаграмм, кипу шахматных журналов она завернула в отдельный пакет: это ему было теперь не нужно».6 Напротив – ему это нужно было больше

всего в жизни. Прогноз Турати, что в неоконченной партии «чёрные, несомненно, проигрывали, вследствие слабости пешки на эф-четыре»,7 окажется

правильным: этой слабой пешкой на шахматной доске жизни Лужина была

«она» – его невеста.

2 Там же. С. 193.

3 Там же. С.