Мастер серийного самосочинения Андрей Белый - Маша Левина-Паркер

во всенародной игре в поголовное участие. Бездействие могло быть поступком и событием, иногда подвигом. Хотя лучше сказать: могло бы быть.

В «Петербурге» нарушение рутины бездействием совершает сенатор Аблеухов Аполлон Аполлонович. В последний свой день в романе он уклоняется от явки на службу и не дает свою подпись для «чрезвычайно важной бумаги»[599] – совершает два поступка, в которых нет физического действия. А в невыходе на работу нет и словесного поступка – это молчаливый поступок-бездействие.

Пародия софийного мифа Соловьева

Ниже предлагается более широкое, чем доводилось встречать в литературе, истолкование пародии Белого на софийный миф Соловьева. Текст «Петербурга» в целом, а не избранные его фрагменты, характеризуется значительно более глубокой, на мой взгляд, перекличкой с философским мифом, чем предполагают лаконичные замечания исследователей о референтности образа Софьи Лихутиной. Пародия не ограничена отсылками к отдельным моментам мифа. Сюжет «Петербурга» пародирует сюжет соловьевского мифа в его целостности.

В связи с масштабностью беловского освоения софийного мифа ценны наблюдения Зары Минц о неомифологизме русских символистов:

<…> в «неомифологических» текстах русского символизма <…> план выражения задается картинами современной или исторической жизни или историей лирического «я», а план содержания образует соотнесение изображаемого с мифом. Миф, таким образом, получает функцию «языка», «шифра– кода», проясняющего тайный смысл происходящего[600].

Если суммировать суждения Минц, связь символистского нарратива с мифом создается, во-первых, соотнесением сюжета текста с сюжетом «соловьевского мифа о становлении мира» («Соловьевский миф о становлении мира определил и ряд существенных поэтических представлений русского символизма <…>. Не менее существенной оказалась и общая “сюжетная схема” соловьевской мифопоэтической картины мира»)[601]. И во-вторых, проецированием образов и поступков «универсальных действователей» мифа Соловьева – Души мира и борющихся за нее Божественного Космоса и Хаоса – на героев неомифологического текста[602].

Минц относит «Петербург» к самым значительным неомифологическим текстам русского символизма. Наблюдения ее в большой мере приложимы к мифологической двуплановости «Петербурга», к соотнесенности его сюжета и образной системы с сюжетом и образами мифа Соловьева. Особенно ценным кажется вывод об ассимилировании символистским романом-мифом не отдельных фрагментов соловьевского учения, а мифа в его целостности и сюжетном развитии.

Минц задает логику и формулирует предпосылки для анализа соотнесенности «Петербурга» с мифологией Соловьева. Она, однако, не входит в детали этого отношения и не касается пародийного аспекта. Моя задача – подробно рассмотреть глубинную ориентированность структуры, сюжетики и образности «Петербурга» на миф Соловьева и проанализировать ее пародийную природу.

Представляется, что прежде всего для Белого и его собратьев-символистов миф олицетворял надежду на преодоление барьера между земным хаосом и божественной гармонией, надежду на гармонизацию человеческих дел и преображение человеческой природы. Соловьев предложил религиозно-мистическое и философское обоснование этой надежды.

Миф диалектичен. София обладает природой, как минимум, двойственной. Она знает Бога и божественную истину, ибо прежде была в небесных сферах. Но была сброшена на землю и с тех пор мечется между высоким и низким. Она сотворила земных тварей и природу земную. Но земное отделено от небесного. Земля забыла божественную истину и пребывает в хаосе. Надежда – на Софию. Она может стать связующим звеном и привести людей к гармонии.

Исследователи указывают на тесную связь образных систем «младших символистов» с софийной символикой Соловьева. Александр Лавров пишет: «Мифопоэтические концепции Соловьева <…> обусловили характер мировосприятия Белого и ряда других символистов, дали необходимый набор схем и категорий для осуществления собственных философско-мифотворческих построений»[603]. На то, что символика Белого, Блока, Вяч. Иванова и других находится в прямой зависимости от мифопоэтики Соловьева, не раз указывала Зара Минц[604].

Образная система Белого находится в тесном, но опосредованном, можно даже сказать, в полемическом отношении к идеологической символике Соловьева. Это очевидно уже в ранних произведениях Белого. Отношение «Cимфонии (2-й драматической)» к учению Соловьева о вечной женственности похоже на отношение пародирующего к пародируемому. В «Петербурге» это отношение сохраняется. Оно значительно менее очевидно и имеет иные акценты, но при этом укоренено в образной системе романа и его сюжете.

Судя по воспоминаниям Белого о начале века, для него и для Блока «эпохи зорь» соловьевское учение о душе (вечной женственности) было чрезвычайно важно как онтологическое, гносеологическое и эстетическое обоснование теургии, нарождавшегося символистского жизнетворчества. В своих воспоминаниях о Соловьеве Белый сам на это влияние указывал: «<…> Владимир Сергеевич был для меня впоследствии предтечей горячки религиозных исканий»[605]. Хорошо просматривается то отношение Белого эпохи «зорь» к Соловьеву, которое вообще было свойственно ему на первоначальном этапе образования символической пары со старшим авторитетом, в котором какое-то время он был склонен видеть условного отца, в данном случае отца идеологического. Белый пишет: «И мы, молодые представители так называемого декадентства, чувствовали Вл. Соловьева своим, родным, близким, именно близким <…>»[606]. Все истории гипостазированных Белым сыновне-отеческих отношений рано или поздно завершались бунтом условного сына против воздвигнутого себе авторитета и активным самоутверждением по отношению к прежнему условному отцу. Похоже, не было исключением и юношеское увлечение Белого личностью и мифопоэтикой Соловьева. Не утрачивая своего значения для Белого, учение Соловьева о мировой душе становится для него уже не руководством к культурному, духовному и душевному «деланию», а скорее материалом для литературного изображения и пародийного пересоздания. В «Петербурге» это в меньшей степени пародирование внешней выспренности и патетики соловьевского мифа, как во второй симфонии, и в большей степени пародирование его глубинного и концептуального уровня.

Пародийное измерение «Петербурга» во многом обязано своим существованием эволюции в сознании Белого идеи вечной женственности. Восприняв у Соловьева идею, Белый, судя по его воспоминаниям и по первому стихотворному сборнику «Золото в лазури», пережил ее в юности как экзистенциальную истину. Позднее философия Соловьева стала раздваиваться для него на «глубину мистических переживаний необычайную» и «расплывчатую недоказательную метафизику»[607], а образ Софии – на святую и блудницу. Как бы то ни было, изменяющееся представление Белого о вечной женственности продолжало оставаться его экзистенциальным переживанием, частью его эволюции. Различные «вариации» Андрея Белого характеризовались среди прочего и различными представлениями о вечной женственности. Поэтому в «Петербурге» пародируется не только соловьевское учение о душе мира, «вечно-женственном начале божества»[608], но и прежние взгляды самого Белого на вечную женственность. Косвенно здесь отражен и трагизм его отношений с женой Блока.

В «Петербурге» учение Соловьева о душе все еще актуально для Белого, но теперь уже не как умозрение и эстетика, а как чужое слово о мире и одновременно свое прежнее представление о мире – и в этом смысле как двойной объект пародийного изображения.

О мифе Соловьева

Свойством пародии является понятная для современников отсылка к явлению, находящемуся за текстом. Иначе говоря, как правило, пародируется то, что легко узнаваемо людьми, живущими «здесь и сейчас». Это естественно: пародия на неизвестное была бы непонятна. Со времени первого издания «Петербурга» в 1913 году прошло уже более 100 лет. Общественная, философская, религиозная, литературная жизнь изменилась настолько, что миф, пародировавшийся Белым, из хорошо известного в интеллектуальных кругах того времени, стал в наше время изрядно забытым. Немногие наши современники слышали об этом мифе, не говоря уже о том, чтобы знать его хорошо. Как воспринимает пародию современный читатель, не знакомый с пародируемым? Вероятно, на каком-то общем уровне восприятие происходит, но многие слои значения неизбежно остаются недоступными. Чтобы выявить эти слои, надо прежде остановиться на содержании мифа. Разумеется, в мои замыслы никак не входит сколько– нибудь серьезный анализ мифа как такового; я хочу представить лишь изложение основных идей мифа, и лишь в той мере, в какой это нужно для анализа его пародийной подачи в «Петербурге».

Зара Минц полагает, что «Восходящее к Гегелю представление о становлении мира как триаде преврашается у Вл. Соловьева в миф о становлении»[609]. Она трактует обращение Соловьева к гегелевской системе