Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

и через Баварию приехал во Франкфурт-на-Майне, который его разочаровал, несмотря на живописный вид на реку, необычайно проворных кельнеров и поразившие воображение своей длиной туннели, по которым поезд иногда двигался целых три минуты. Во Франкфурте Фет уже бывал, а потому задерживаться не стал. Посетив ещё Дармштадт (подробностей он не сообщил), по случаю заехав в соседний славный своим университетом Гейдельберг, он прибыл в Страсбург — город интернациональный, в котором кончалась Германия и начиналась Франция: «Дома немецкие, большая часть населения говорит дурным немецким языком, хотя все понимают по-французски...» Здесь его ждало ещё одно сильное эстетическое впечатление, подтверждающее их с Дружининым взгляды, — Страсбургский собор: «Это не наши современные здания, в которых холодные камни сплочены с целию укрывать человека в ничего не говорящих клетках от непогоды. Тут, слава Богу, нет внешней цели или, по крайней мере, она вся принесена в жертву идеалу. Этот камень, светло и легко вознесённый верою из праха, — это возвышенная, страстная песнь мистического хора, окаменевшая под небом. Взглянув на сквозящую башню, на тонкие, воздушные колонны, её облегшие, не веришь глазам. Кажется, от малейшего дуновения всё рухнет, — а между тем всё это вечно»291.

В общем, Германия Фету не просто понравилась — он во многом увидел в ней доведение до высшего воплощения того идеала общественной жизни и отношений человека к природе и окружающему миру в целом, который недавно высоко оценил в Эстляндии. Фет замечал и комические стороны немецкого характера и с удовольствием подшучивал над ними: «Перед вами современный немецкий идеал, когда немец, с сияющим лицом, объявляет, что в их курфиршестве три туннеля, что Геббель вышел двадцатым изданием или что затевается процессия, в которой все цехи будут на повозках отправлять свои занятия, то есть портные шить, сапожники тачать, типографщики печатать и т. д.». Но одновременно этот идеал, выраженный в гётевской поэме «Герман и Доротея», вызывал у него огромную симпатию: «Более или менее гористые части Германии, покрытые виноградниками, пересечённые каменными заборами, калитками у спусков по каменным плитам, с населением, носящим бессознательно и сознательно во глубине души идеал домовитости (Hauslichkeit) и дышащим, чем ниже слой общества, более и более той непосредственной идиллией, которая составляет основу германского характера»292. Навсегда полюбив этот идеал, Фет отправился в Париж — знакомиться с французской жизнью.

Франция, куда «прогрессивные» образованные русские люди ездили, как в паломничество к Святым местам, Фету не понравилась с самого начала. Уже местность между Страсбургом и Парижем, пересечённая им на очередном поезде, выглядела для него как «однообразная равнина, по которой все дороги, канавы и межи засажены высокими тополями, придающими стране вид шахматной доски»293. Природа Франции и её сельское хозяйство то ли не заинтересовали путешественника, то ли не удовлетворили; во всяком случае, в своих путевых заметках он практически ничего об этом не написал. Всю Францию представил у Фета Париж, в котором он поселился на улице Гельдер в одноимённом отеле, причём «старался устроиться по возможности дёшево и действительно достиг в этом отношении некоторого совершенства, занявши... в пятом этаже две весьма чистых, даже щеголеватых комнаты за 40 франков (10 р.) в месяц. Правда, штукатурка потолков представляла крутой перелом, скашиваясь по направлению к окнам и сообщая таким образом квартире значение мансарды»294.

Из этого поэтического жилища Фет отправлялся на осмотр парижских достопримечательностей. Первое и постоянное впечатление от французского образа жизни он выразил в самом начале парижской части путевых очерков: «По широкой улице с новыми или обновлёнными домами в шесть-семь этажей, с превосходно содержимым шоссе посредине и широкими асфальтовыми тротуарами по обеим сторонам, не идёт и едет, а бежит и скачет несметная толпа». Париж открылся ему как царство толпы, потребляющей «зрелища, без которых француз жить не может», и жаждущей новизны, придумывающей и продающей всё новые и новые развлечения: «Главная цель парижанина — приобресть как можно скорей и более денег, а первейшая задача — остановить и приманить общее внимание». И ещё более афористично и строго: «Много говорено о лихорадочной страсти парижан, с одной стороны, к зрелищам всякого рода (хотя бы того, что представляет споткнувшаяся и запутавшаяся в постромках лошадь, около которой немедленно образуется непроницаемая толпа), а с другой — к деньгам»295. Жизнь во французской столице велась напоказ: «Летом парижане чуть не живут на бульварах. Толпа и суета страшная, но беспорядку никакого». Русскому гостю бросалось в глаза обилие магазинов с блестящими витринами и кофеен, в которых «все столики в известные часы заняты и посетители истинно прохлаждаются, то есть сидят за рюмкой чуть не час, любуясь на проходящих дам-камелий, разряженных в шёлк и бархат». Под чахлыми деревьями на Елисейских Полях чего только не было: «Подвижные бильярды, на которых разыгрываются всевозможные вещи, таковые ж рулетки, вертящиеся качели с газовым освещением, деревянные коньки и даже корабли под парусами и флагами, подвешенные на брёвнах, от которых этот воздушный флот получает круговращательное движение»296.

Путешественник не избежал соблазна приобщиться к диковинкам и зрелищам подобного рода: осмотрел знаменитый Дворец индустрии, уже пустовавший после закончившейся Всемирной выставки («архитектура его ничтожна») и огромный Гипподром с жонглёрами и наездницами «на разных фантастических колесницах»; побывал в Булонском лесу, по его мнению, громкого имени леса не заслуживающем, посетил там театр марионеток, «на балконе которого весьма приличный на взгляд господин свищет и пищит голосом будто бы кукол, зазывающих посетителей, и театр магии, то есть просто фокусов, и ещё что-то». Не обошёл он вниманием и предшественника современного кабаре «Мулен Руж» — популярный в XIX веке кафешантан «Баль мабиль». Всё здесь блестело или таинственно мерцало, гуляющие демонстрировали наряды и улыбки; залитые газовым светом аллеи, клумбы, беседки из подстриженных деревьев, павильончики, «воздушные кофейни», рулетки, бильярды, тиры создавали вид «волшебного парка, в котором фея даёт бал»; «но только парижский старожил знает, сколько тайной, незримой нищеты скрыто под весёлыми улыбками красавиц в кокетливых шляпках». Увидел Фет и то, что обычно привлекало в это волшебное место туристов со всей Европы, — разнузданные танцы: «Зато кадриль, la contredanse, танцуемый здесь только в две пары, — совершенное зеркало парижских нравов. Под звуки его ритурнеля танцоры перерождаются и предаются самым отчаянно-развязным телодвижениям. Мужчины каждое па кончают скачком, а дамы так и расстилаются по земле. Их пышные кринолины волнуются, как море-океан. Ловкие танцорки составляют отдельные кадрили, вокруг которых толпа»297.

Его приговор «парижской жизни» был следующим: «...От улицы Риволи до Гипподрома, от последнего винтика в экипаже до первых