Александр Волков - Опасная профессия

Черниченко ушел на телевидение, и хотя он там выдавал прекрасные передачи, сам как-то, иронизируя над собой, рассказал, что получил письмо от одного своего почитателя. Тот собирал много лет все его статьи и прислал их теперь с упреком: на телевидении у тебя и труба пониже, и дым пожиже. Да, для него ведь это тоже было сменой профессии.

Оба они, и Лисичкин, и Черниченко, как-то оправились во время перестройки, стали депутатами парламента, выступали на разных митингах, Черниченко возглавил крестьянскую партию, оба много печатались. Но ведь годы уже брали свое. Зародов до этого возрождения даже не дожил. Непросто сложилась и моя судьба…

Как я бальное платье жены от генералов спасал

В Праге мы довольно регулярно бывали на приемах у Президента Чехословакии Густава Гусака. По большим праздникам, а также и на специальных приемах по случаю Совещаний, обсуждавших работу журнала, на которые съезжались генеральные и просто секретари ЦК компартий из многих стран мира (в последний раз из 99). Женщины, как правило, готовили к такому приему новое бальное платье. Мая, конечно, тоже.

Как-то алтайская еще приятельница Лида Ершова прислала ей в подарок из Алжира роскошную алую крайку. Так называли эту ткань чехи, а по-нашему или по-французски, кажется, шифон. Короче — этакие роскошные шелковые кружева, которые при изготовлении платья нашивались на подкладку из непрозрачной ткани. Наряд получился впечатляющий, его Мая и надела на очередной прием.

На этих приемах ничего особенного не происходило. Вспомнилось, как внук Стася, тогда еще маленький, построил игрушечный домик и рассадил в нем какие-то фигурки. Я спросил, кто это такие. Он ответил: гости. А что они делают? Едят еду! — ответил Стася тоном удивленного нелепым вопросом. Что, мол, еще могут делать гости! Так вот, и на приемах приглашенные именно этим только и занимались. Наши бегали по разным залами, и, встречаясь, на ходу сообщали друг другу: вот в том-то зале есть угорь!

Еда начиналась тогда, когда в главный зал входил президент. Ему, кажется, аплодировали, и тут же все бросались к столам. На этот раз мы оказались как-то далековато от стола. Мая шагнула ближе, чтобы дотянуться до какого-то яства, но не сумела это сделать. Что-то ее сильно тормознуло. Я глянул, в чем дело, и увидел, что на подоле ее роскошного шифона стоит чья-то нога. Оказалось, что на нем устроился древний суховатый старичок в военном мундире. Он стоял, согнувшись ровно под прямым углом, как бывает у очень пожилых людей, когда их позвоночник ослабевает и не может уже держать корпус прямо. Многочисленные ордена и медали свисали с груди тоже под прямым углом к ней, то есть как бы стали дыбом по отношению к телу. Звезды на погонах свидетельствовали, если я не ошибся, что он генерал армии.

Я легонько постучал его по спине и сказал:

— Пардон, соудругу! (Извините, товарищ).

Генерал на это никак не реагировал, потому что был очень увлечен чем-то на столе и тянулся к вожделенному блюду, раздвигая тех, кто, стоял ближе к соблазнительным вкусностям, мешал ему. Повторив обращение, на которое опять не последовало никакой реакции, и поняв, что сейчас платье жены может потерпеть непоправимый ущерб, а она сама остаться в неглиже, я просто надавил на генерала плечом, то есть скорее боком, и столкнул его с подола. Он удивленно оглянулся, а когда я показал вниз и пояснил, в чем дело, страшно заволновался, начал извиняться перед Маей. И видимо, чтобы замять неловкость, как-то компенсировать нанесенный ущерб, он вдруг представил другого генерала, стоявшего рядом:

— Мадам, это мой друг, Мартин Дзур, Министр обороны… Все пожали друг другу ручки, о чем-то еще перемолвились, и, уже запасшись снедью со стола, продолжали беседу.

Так вот мы познакомились со знаменитым Дзуром, а чудесное платье из крайки было спасено. Оно потом досталось внучке, только она его ни разу не надевала: не та уже была мода.

«Невъездные»

После ухода из «Правды» я два года работал в Институте конкретных социальных исследований. Это нелепое «конкретных» появилось оттого, что ортодоксы от марксизма терпеть не могли какую-то еще социологию, кроме «марксистско-ленинского учения». То есть «научный коммунизм» — вот это и есть социология, а все те анкеты, опросы, анализы статистики — нечто от лукавого. Уж это никак нельзя ставить в один ряд с великим учением, надо как-то отделить от него, хотя бы таким словом, как «прикладная» или «конкретная». Объясняю упрощенно, потому что строго и всерьез говорить об этом просто не хочется.

В институте тогда собралась очень приличная компания, даже шуточки были такие: собрали, мол, всех диссидентов в одно место, чтобы потом просто обнести его колючей проволокой. На самом деле, коллектив, как и почти всякий другой в то время, состоял из двух идеологически разнящихся структур — тех самых «диссидентов», которые в более строгом смысле, конечно, таковыми не были, просто нормальные, не одержимые идеологической шизофренией люди, и ортодоксов — ярых защитников непогрешимости и чистоты «учения», конечно, не марксизма вовсе, а созданного в основном в сталинские времена набора догм. Слово «структуры» я употребил совсем не случайно: эти идейные группировки примерно соответствовали двум подразделениям института, управлявшимся двумя разными замами директора. Не буду углубляться в эту тему, потому что мое хождение в социологию было кратковременным, а о ее трудном становлении в нашем государстве уже написаны книги, теми, кто ей посвятил жизнь. Скажу лишь, что общение со многими людьми в том коллективе — Грушиным, Левадой, Шубкиным, Ядовым, многими другими, с тем же Лисичкиным, который и привел меня в институт, и которого в свою очередь привел туда Федор Бурлацкий, было и полезным и приятным.

Защитив, однако, кандидатскую диссертацию не по социологии, а по политэкономии, я сразу же написал письмо Зародову в Прагу: хочу обратно в журналистику, заберете к себе — буду рад, не захотите или не сможете — не нужно тратить силы и время на объяснения, огорчусь, но не обижусь. Очень скоро раздался звонок из международного отдела ЦК КПСС:

— Константин Иванович просил срочно оформить ваш выезд в Прагу — готовы ли вы поехать через месяц?

Почему, собственно, возникла мысль именно об этом журнале? Прежде всего, потому, что я не видел в стране издания, где мог бы работать при сложившемся отношении к проблемам, которыми занимался, да и ко мне лично. Даже в институте нам с Лисичкиным часто приходилось нелегко. Я уже говорил, что снимали из номера наши статьи в журналах, написанный нами и изданный всего-то сотенным тиражом доклад подвергся такой критике, что я взмолился: ну хоть в «Правде» нас лупили за миллионные тиражи, а тут вокруг ста экземпляров, тоненькой брошюрочки, шуму как в пивной к ночи, а синяков даже больше! Вторая причина — в том, что именно там, в журнале, работали Константин Иванович Зародов, а еще Егор Яковлев и Отто Лацис. Верилось, что хоть общение будет нормальным, с полным взаимопониманием. Но, возразят мне, это же был журнал коммунистических и рабочих партий, да еще и теоретический и пропагандистский по сути. Замечу, прежде всего, что некоммунистических изданий в то время у нас не было, а этот журнал выделялся из них в лучшую сторону.