Георгий Миронов - Короленко

Короленко остался и вскоре понял, что гнусное, явно пристрастное поведение председателя даже помогло подсудимым. Понял это и председатель — и поспешил изменить тон.

Судебное следствие закончено. Утром 2 июня начались прения порой.

Длинная речь прокурора была прервана только однажды. В раскрытое окно влетел белый голубь и словно — внес в душный, мрачный зал частицу синего неба, яркого солнечного света — жизни, побеждающей тьму и ложь. Голубь покружил над подсудимыми, над опешившим Раевским и — улетел прочь.

Театрально повышая и понижая голос, Раевский рисовал картину, как Матюнина вели в шалаш, подвешивали, кололи. Кровь лилась, как из водопроводной трубы…

— Господа присяжные! — закончил прокурор речь. — Своим обвинительным приговором вы заставите общество обратить внимание на эту темную массу, для которой так важно и необходимо просвещение, вы заставите внести свет в эту среду, которой так необходимо христианское учение; своим обвинительным приговором вы смоете с подсудимых оставшуюся на них кровь невинной жертвы.

Этому лживому казенному пафосу защита противопоставила свое оружие — факты и горячую уверенность в полной невиновности подсудимых.

После речей защитников Дрягина и Красникова выступает Короленко.

— Я не профессиональный адвокат, — разносится в тишине зала звучный, проникновенный голос

Владимира Галактионовича, — я не юрист и выступаю в первый раз в жизни защитником, единственно из полного убеждения невиновности этих подсудимых. Может быть, я взялся не за свое дело, может быть, по временам своей горячностью и несдержанностью я мешал спокойному течению процесса, за что и приношу свои извинения, и вы поставьте это в вину мне, а не переносите на людей, которых я защищаю с глубоким убеждением в их невиновности.

Стенографистки, корреспонденты торопливо записывают, боясь проронить хоть слово.

Заканчивая речь, Короленко указывает на массу противоречий и нелепостей обвинительного акта:

— …И такое дело четыре года слеплялось из кусочков!.. Дайте мне двух таких господ, как следователь, пристав Шмелев, пять его помощников и семейку лжесвидетеля Мурина, и я берусь доказать не в четыре года, а в два месяца, что ведьмы летают на помеле, и покажу вам старика, который видел все это собственными глазами.

— Вся Россия потрясена мултанским делом, — предупреждает писатель. — Взвесьте все, что здесь слышали, и — берегитесь, чтобы своим обвинительным приговором не принести в жертву этих семерых подсудимых.

Речь потрясла слушателей. Во время перерыва с комплиментами подошел даже прокурор палаты:

— Если бы наш суд почаще слышал такие речи, то он бы не развратился до такой степени, как теперь…

Затем выступал Карабчевский и беспощадно громил обвинение.

Еще раз обвинители пытались увлечь присяжных. Тогда Карабчевский и Короленко выступили вновь. Опять загремел могучий голос петербургского адвоката, потом раздался глубокий, страстный голос Короленко.

Со слезами на глазах говорил он свою последнюю речь. Она не записана никем: корреспонденты, стенографистки отложили свои тетрадки, бросили карандаши — такова была сила этой речи.

Волнение не давало писателю говорить. Он хотел прочитать трогательную удмуртскую молитву, обращенную не к злому духу Курбону, а к богу.

— Послушайте, послушайте, господа, что в этой молитве говорится! Темный, забитый вотяк нашел единственную инстанцию, куда мог он апеллировать без страха за свое земное существование. «Великий боже! Избавь нас от длинных рук взяточников и длинных языков клеветников. Мы, как маленькие дети, ничего не знаем, ничего не понимаем…»

Больше Владимир Галактионович говорить не мог — он заплакал и быстро вышел из зала. Потрясены были все — публика, присяжные, даже судьи. Несколько минут длилось молчание.

Эта речь была последней.

Встал председатель с напутственным словом присяжным. Они получили вопросный лист и вышли.

Все обитатели лагерной стоянки пошли на квартиру защитников. Сидели. Молчали. Ждали.

Прошло полчаса, сорок минут, пятьдесят. Вот бежит сторож из суда: «Пожалуйте, скоро выйдут…»

Гуськом входят присяжные и становятся тесной группкой. Старшина читает приговор:

— Виновен ли такой-то в том, что в ночь на 5 мая 1892 года…

Все замерли. Страшный миг, а за ним либо огромное горе, либо огромная радость.

— Нет, не виновен! — слышат все окрепший голос старшины.

Чей-то слабый вскрик. И семь раз в сердцах отзывается: не виновен, не виновен…

Аплодисменты. Поздравления. Слезы. К Короленко проталкивается прокурор палаты.

— Уж я этих подлецов полицейских не выпущу из рук…

Освобожденные из-под стражи мултанцы целуют руки своих защитников. Восьмидесятилетний Акмар схватил руку Короленко и не выпускает:

— Бога, бога даст, даст бога!

Незнакомые люди окружили «сфинксов» — присяжных.

У ворот суда большая толпа русских и удмуртов, местных и приезжих, у всех радостные, праздничные лица. Кровавый кошмар, наконец, рассеялся. Во все концы России понеслись из Мамадыша телеграммы: «Оправданы! Оправданы!»

Спустя полчаса после того, как конвойный громыхнул об пол прикладом и отошел в сторону, давая обвиняемым свободу, семеро удмуртов пришли на квартиру защитников. Акмар, маленький, седенький, с наивными, как у ребенка, глазами, уже переодетый из арестантского халата в домотканый кафтанчик, подошел к Владимиру Галактионовичу, обнял его и долго гладил сморщенной старческой рукой плечо своего избавителя, а из глаз лились, не переставая, слезы.

А еще позже из окна своей комнаты Короленко и Карабчевский увидели одного из «сфинксов», тех, кого им удалось переубедить. Пять дней этот присяжный сидел на своей скамье, уперев руки в колени, разостлав по груди волнистую русую бороду, неподвижный, враждебный, наперед уверенный, что удмурты «замолили» нищего. Только на шестой день он «сдвинулся», стал что-то понимать по-иному.

Голубоглазый богатырь, увидев защитников, снял шапку, отвесил глубокий поклон и, подавая в окно свою огромную руку, сказал:

— Ну, спасибо, господа! Вот я поеду к себе в деревню, расскажу. Ведь я, признаться сказать, ехал сюда, чтобы осудить вотяков. О-осудить, и кончено. Из деревни наши провожали. Ну, выпили, конечно (он и сейчас, на радостях, был слегка выпивши). Соседи и говорят: «Смотри, брат, не упусти вотских. Пусть не пьют кровь». — Провел широким жестом по своей груди и сказал, прощаясь: — Теперь сердце у меня легкое.

После второй речи, еще до объявления приговора, Короленко подали телеграмму из дому. Там не было слова «смерть», но он понял, что все кончено: Оли нет. (Девочка умерла 29 мая.)