Мария Тенишева - Впечатления моей жизни

Утром в день концерта делали репетицию, расставляли пюпитры в той зале, где играли. В дни концертов чай пили, завтракали и обедали в соседней с нашим домом чайной или в столовой Народного дома. Мы обыкновенно устраивались в читальной комнате. Кушали вволю, кто сколько хотел и чего душа просила, — два супа, например, три жарких и т.п. Потом мальчиков вели стричься, одевали в чистое платье: бархатные синие шаровары и красные рубахи, девочек — в темно-синие платья с красными бантами в волосах, и отправлялись в концерт. Успех всегда был большой, встречали нас хорошо, ребята были довольны. После концерта, облачившись в старое платье, марш на розвальнях домой. Обратное шествие сонного каравана направлялось прямо во Фленово. Дети очень любили эти поездки, были веселы, шутили, и я чувствовала свою близость с ними.

Мне случалось несколько раз во время моих наездов зимой делать детям елку. Это было очень сложно и хлопотливо, потому что, кроме полутораста учеников, приходилось звать также и детей служащих, которых набиралось до шестидесяти. Вначале мы делали елку в школьном здании, но это было ужасно неприятно, так как вместе с детьми набиралась масса народу, приходили родители смотреть на детей, жара и духота становились невыносимыми, свечи еле были видны, а после этой спертой, нагретой атмосферы бывало всегда много простуженных и больных. Тогда я перенесла елку в театр, и там она имела уже гораздо более торжественный вид. Срубалась огромная ель и устанавливалась плотниками в зрительном зале, на ней развешивались мешки с орехами, пряниками, конфетами, карандашами, тетрадями, раздаривались рубахи, картузы; для детей служащих тоже подарки, игрушки и сласти; подарки женам учителей.

Иногда, когда мне не удавалось приехать зимой, я переносила этот детский праздник на лето и в теплые майские вечера зажигала елку на школьном дворе, что производило чарующее, оригинальное впечатление. Место увеселения надо было оцеплять кордоном, потому что в темноте, окружающей освещенное место, к елке прорывались любопытные соседние крестьяне и происходили злоупотребления, таскались конфеты, пряники, что было неприятно. Дети веселились беззаветно и радовали мое сердце.

Я присматривалась ко многим ученикам и видела, что поступит, бывало, мальчик в школу, учится, учится, а толку нет, что-то в нем другое, наука не дается. Жалуются на него учителя, бранят, отметки плохие. Обыкновенно в школах, гимназиях просто отстраняют неспособного. Ребенок теряет в глазах родителей, иногда его презирают, и часто он утрачивает веру в себя — пропадает.

Так ли это? Есть ли безусловно неспособные люди, за исключением полного вырождения?

Нет, я твердо верю, что всякому человеку можно найти применение и собственный путь. Наука не дается — надо попытаться попробовать силы на другом. Надо подметить, изучить склонности и, поощрив их, направить на что-нибудь подходящее. Так я поступала с моими учениками. Отстраняя их от школы, я посылала их к садовнику, на кухню, в конюшню, и результат получался всегда удовлетворительный.

Раз в школе я задала сочинение на тему: "Кем бы я хотел быть". Один написал: хочу быть офицером, другой — поваром, третий — парикмахером. Я удивилась и спросила автора:

— Как? Почему парикмахером?

— У меня крестный в Смоленске в цирульниках живет.

Я отправила малого в Петербург, к модному куаферу Делькруа. Теперь он стал "мосье Арсен", зарабатывает несколько сот рублей в месяц — это из лентяя Артюшки-то…

Школа дала мне еще и художников. Вышли отличные резчики по дереву, рисовальщики. В русском мужичке всего найдешь, только покопайся. Приходит в школу бессознательным дикарем — ступить не умеет, а там смотришь, понемногу обтесывается, слезает грубая кора — человеком делается. В массе много способных и даже талантливых. Я любила разгадывать эти натуры, работать над ними, направлять их… Да, я люблю свой народ и верю, что в нем вся будущность России, нужно только честно направить его силы и способности.

Прискорбная история произошла у меня с одним моим учеником, Мишоновым. Он поступил при открытии школы в 1889 г. Сирота, плохенький, неразговорчивый, все больше исподлобья смотрит. Он мало обещал. Так и жил он у меня маленький да плохенький.

Раз прибегает ко мне Завьялов: "Мишонов пропал. Так в одной рубахе и ушел…" Я в ужасе, чуть не плачу. Каждый из этих плохеньких был дорог мне как свой. Умоляю Завьялова поехать на поиски. Узнаем, что Мишонов добрался до Смоленска, живет у богомаза. Я успокоилась, решила ждать.

Прошло два месяца. Говорят мне: "Мишонов в школу вернулся". Управляющий не принимает, велит ко мне идти, что скажу. Пришел с повинной, хмурый такой, грязный, волоса дыбом, в глаза не глядит.

— Ну что, Мишонов?

— Возьмите меня назад…

— Зачем же ты уходил?

— Хочу быть художником…

— Что же ты там не остался?

— Да нет, нехорошо…

— Научился, что ли, у богомаза художеству?

— Нет…

— А что же там делал два месяца?

— Дрова колол…

Тут мы помирились, блудный сын возвратился. На радостях баню истопили, отмыли Мишонова, остригли, в чистую рубаху облекли и снова откормили — захудал.

Мне давно хотелось осуществить в Талашкине еще один замысел. Русский стиль, как его до сих пор трактовали, был совершенно забыт. Все смотрели на него как на что-то устарелое, мертвое, неспособное возродиться и занять место в современном искусстве. Наши деды сидели на деревянных скамьях, спали на пуховиках, и конечно, эта обстановка уже перестала удовлетворять современников, но почему же нельзя было построить все наши кресла, диваны, ширмы и трюмо в русском духе, не копируя старины, а только вдохновляясь ею? Мне хотелось попробовать, попытать мои силы в этом направлении, призвав к себе в помощь художника с большой фантазией, работающего тоже над этим старинным русским, сказочным прошлым, найти лицо, с которым могла бы создать художественную атмосферу, которой мне недоставало.

Меня окружали милые, близкие люди, но совершенно непричастные к искусству. К тому же я не могла отдаться всецело намеченной цели, так как муж не любил деревни, с трудом проживал в ней два-три месяца, да и то в хорошую погоду, а как только вечера становились длинными и темными, он под всевозможными предлогами удирал в Петербург или за границу, предоставляя мне остаться еще некоторое время, но вообще не любил долгого моего отсутствия. Оставлять же мои мастерские без руководителя было невозможно.

Врубель во время своего пребывания в Талашкине[54] указал мне на художника Малютина как на человека, вполне подходящего для моего дела и по характеру своего творчества могущего выполнить все мои художественные затеи.