Арсений Замостьянов - Фельдмаршал Румянцев

«Я видела в Ораниенбауме весь Дипломатический корпус и заметила искреннюю радость в одном Аглинском и Датском министре; в Австрийском и Прусском менее, — писала Екатерина Штакельбергу, российскому посланнику в Варшаве. — Ваш друг Браницкий смотрел Сентябрем. Гишпания ужасалась; Франция, печальная, безмолвная, ходила одна, сложив руки. Швеция не может ни спать, ни есть. Впрочем, Мы были скромны в рассуждении их и не сказали им почти ни слова о мире; да и какая нужда говорить о нем? Он сам за себя говорит».

В первый день пышных торжеств по случаю заключения мира в 1775 году заслуги Румянцева были отмечены особо. В Москве, в Грановитой палате, публично было оглашено следующее пожалование императрицы: «Господину генерал-фельдмаршалу графу Румянцеву похвальная грамота с прописанием службы его в прошедшую войну и при заключении мира, со внесением различных его побед и с прибавлением к его названию проименования Задунайского; за разумное полководство алмазами украшенный повелительный жезл или булава; за храбрые предприятия шпага, алмазами обложенная; за победы лавровый венец, за заключение мира масличная ветвь, в знак Монаршего за то благоволения крест и звезда Святого апостола Андрея, осыпанная алмазами; в честь ему, фельдмаршалу, и его примером в поощрение потомству медаль с его изображением; для увеселения его деревня пять тысяч душ в Белоруссии; на построения дома сто тысяч Рублев из Кабинета; для стола его сервиз серебряный, на убранство дома картины».

Москву стали готовить к празднеству ещё в конце 1772 года, задолго до окончательной победы. Город преобразился. Устоявшийся быт Белокаменной подвергли беспощадной перекройке. На Ходынке возводились крепости, напоминавшие те, что отбил у турок Румянцев. На деньги московского дворянства и купечества построили Триумфальные ворота у Тверской заставы. На пьедестале возвышалась статуя: воинственная богиня Афина Паллада с вензелем Екатерины на щите. Внутри ворот, позабыв о московских ревнителях православия, устроили подобие античного храма, посвященного Победе. По замыслу императрицы, фельдмаршал Румянцев должен был на римской колеснице проехать в Кремль через всю Москву, в том числе и через Триумфальные ворота. Видимо, эта экзотическая церемония показалась Румянцеву неуместной. Он наотрез отказался принимать в ней участие, хотя, конечно, удостоил праздничную Москву своим посещением.

Тот всенародный праздник, состоявшийся в Белокаменной, подробно описан в камер-фурьерском церемониальном журнале. 9 июля 1775 года государыня отстояла всенощную в Успенском соборе. Утром 10 июля царский поезд торжественно прошествовал от Пречистенских ворот в Кремль. Вдоль улиц стояли войска, толпился народ. В десять часов Екатерина II в малой императорской короне и пурпурной мантии, подбитой горностаем, проследовала в Успенский собор. По левую руку шёл Румянцев, по правую — дежурный генерал-адъютант Потёмкин. Пурпурный балдахин над императрицей поддерживали четыре генерал-поручика и восемь генерал-майоров. Румянцев считался главным героем победной войны — но и значение Потёмкина, к неудовольствию ревнивого Задунайского, заметно возросло. В тот день Потёмкина пожаловали в графы, наградили шпагой и портретом императрицы, усыпанным алмазами. В романтической истории императрицы и Потёмкина то были лучшие дни.

Потёмкин ещё прислушивался к Румянцеву, в политической сфере он ещё чувствовал себя неуверенно, но быстро набирался опыта.

Румянцев — и без того не бедствовавший — становился сказочно богатым землевладельцем. В Малороссии поля его были необозримы… Многое жаловала императрица, но граф и сам увеличивал владения рачительной и прижимистой хозяйственной политикой. Такие не разоряются! Если ты богат и прижимист — можно чувствовать себя независимым от Петербурга, от Потёмкина, от переменчивой фортуны. В обустроенном подмосковном имении Кайнарджи Румянцев почти не появлялся: его убежище — подалее от конкурентов, в Вишенках, в Ташани, на земле малороссийской.

Ещё и весной 1776 года Румянцев видел в Потёмкине своего человека и даже пытался воспользоваться его возросшим до небес влиянием. Так, он писал сыну: «Граф Михаила Петрович! Петр Васильевич отдаст вам сие, и может быть, и еще два, одно к Государыне, а другое к графу Григорию Александровичу. Они, по содержанию, касаются моих владений; и вы, коли изберет он приличнее отдать вам для вручения Графу Григорию Александровичу, скажите, что я оные вам адресовал, а попросите его именем моим о свершении полезном и скорейшем, во избежание следствий разорительных, кои терпеть буду я должен, если сие не примет желаемого и скорого окончания. Благодарю при том за уведомления, к особливому моему удовольствию, о вашем благополучном пребывании, буду, как всегда, к вам с искреннею любовию».

Между тем звезда Потёмкина поднималась всё выше. Румянцев ревновал мучительно, хотя никогда не стремился к альковному успеху в отношениях с монархиней. То была ревность не кавалера, но стратега.

Но Румянцеву всегда хватало дипломатических талантов, чтобы скрывать эмоции… С Потёмкиным он держался как старый добрый товарищ. Пётр Александрович вообще был способным лицедеем — а когда ему надоедало притворяться, он просто исчезал, даже не утруждая себя сочинением предлогов.

Он ещё умел сочинять велеречивые и в то же время приятельские письма недавнему своему выдвиженцу: «В предыдущем моем, мой Вселюбезнейший Друг, я тебе сказал, что, уклоняясь от звуку и гуку городского, удалился я на уединение; но сие не так отдалено, чтоб меня не сыскали мои близкие. Причиною сего моего к тебе — Александр Васильевич Салтыков, много меня одолживший своими услугами к моей матери; и ты мне, став посредником и надеждою окончания его весьма резонабельного искания, сделаешь наичувствительнейшее одолжение. Покажи, мой Милостивый граф, свое пособие сему человеку, доложив прозьбу его Государыне, а я все, что от тебя для него будет, прииму на счет свой.

Моим желаниям всегда противустоят разные препоны; я уже собирался ехать отсель, но была столь великая стужа, что с нуждою мог я только сидеть в избе, не выходя ни ногой из оной. Теперь стало полегче, однако вместо того новая преграда, с сильным ветром бывшая более суток метелица, поделала на всех полях престрашные горы, и такие, что уже вовсе нет удобности двинуться с места. Я потому, в ожидании лучших дней, поживу еще несколько, а после, хотя в самой вещи и печально, от стужи к теплу предприму свои меры. Но где бы я ни был, сохраню везде непреложно то истинное мое почтение и беспредельную преданность, с которыми во все дни жизни буду сердцем и душей преданнейшим и всепокорным слугою».