О себе любимом - Питер Устинов

головки, а сами глаза у него были ярко-голубые, цвета невинности.

По приезде меня ему представили, и он приветствовал меня с изощренной любезностью имперского командующего, принимающего нового лейтенанта, только что приехавшего из Будапешта. На следующий день меня представили ему снова — с тем же самым результатом. Похоже, за это время он успел меня забыть. По моим подсчетам, в течение первой недели я был представлен ему по крайней мере десять раз, и каждый раз впервые. После этого по его лицу начала пробегать какая-то тень, словно он пытался вспомнить, кто я такой и откуда он меня знает.

Общаться с Майком Кертисом оказалось невероятно трудно. Казалось, он не понимал ни одного моего слова: соглашаясь со мной, делал как раз наоборот. У меня оставался только один слабый лучик надежды. В минуту редкого отдыха он вдруг сказал ни к селу, ни к городу:

— Вена... — Тут он обреченно засмеялся. — Помню, когда я был босоногий мальчишка в Вене, мы с братом продавали в театре леденцы и программки. Вот была жизнь!

Он поднял взгляд к небу, с улыбкой признавая свою удачливость, но почти сразу снова погрузился в непробиваемую отрешенность.

Так случилось, что я как раз получил письмо из венского театра. Там собирались ставить «Любовь четырех полковников» и просили неких уточнений. Письмо было очень специфическим и имело смысл для меня одного, но я подумал, что фирменный бланк заставит предавшегося ностальгии Кертиса выйти из норы и открыться навстречу человеческому общению.

На следующий день, коротенько напомнив ему о том, кто я такой, я сказал:

— Майк, помните, вчера...

— Конечно, я помню вчера, — прервал он меня таким тоном, словно я выразил оскорбительное недоверие к его умственным способностям. Я не дал себя отвлечь.

— Вы рассказывали нам о своем детстве в Вене.

— Это было не вчера, — возмутился он, — а давно!

Его лицо вдруг стало безмятежным.

— Вена... — Тут он обреченно засмеялся. — Помню, когда я был босоногий мальчишка в Вене, мы с братом продавали в театре леденцы и программки. Вот была жизнь!

Он поднял взгляд к небу, с улыбкой признавая свою удачливость, но прежде чем он успел погрузиться в непробиваемую отрешенность, я подсунул ему мое письмо.

Он взял его, и даже не взглянув на бланк, начал читать письмо, словно оно было адресовано ему.

— Мы готовы, Майк! — сказал оператор.

— Майн готт, что за манеры! — закричал Кертис. — Мешать человеку, когда он читает письмо!

Оператор раздраженно отошел, а Кертис вернулся к чтению. Потом засунул письмо в карман и приготовился режиссировать.

Моей главной заботой стало возвращение письма. Дождался конца съемок и, когда Майк собрался уходить с площадки, успел его поймать.

— Майк, — сказал я, — вы не дадите мне письмо?

— Нет, — мягко ответил он тоном праведника, — я не из тех режиссеров, что пишут актерам письма. Я знаю, что есть такие — боятся актеров и пишут, вместо того, чтобы сказать, что думают. Я не такой. Если дерьмо, я говорю. Если чудесно, говорю. Я всегда говорю. Не пишу. Всегда говорю.

Я заскрипел зубами.

— Майк, — сказал я, — вы забрали письмо, которое принадлежит мне.

— Я не почтальон, — с жаром возразил он. — Когда вам придет письмо, оно будет на почте, а на нем ваше имя.

— Майк,- — завопил я, — у вас принадлежащее мне письмо из Вены!

— Вена... — Тут он обреченно засмеялся, — помню, когда я был босоногий мальчишка в Вене, мы с братом...

Он еще не успел договорить фразы, как я залез ему в карман и выудил мое письмо. Он ничего не заметил. Я больше не делал попыток наладить с ним контакт.

О рассеянности Майка Кертиса ходили слухи, что недавно он получил серьезную травму, выйдя из движущегося «Кадиллака», чтобы записать пришедшую ему в голову мысль. Нет нужды добавлять, что вел машину он сам.

По окончании «Египтянина», которого я так и не посмотрел, поскольку еще во время съемок он показался мне бесконечно глупым, Майк Кертис пригласил меня сняться в другом фильме, с Хамфри Богартом. Картина должна была называться «Мы не ангелы».

Предложение задержаться в Голливуде пришлось как нельзя кстати: Сюзанна была на последнем месяце беременности и путешествовать ей было нельзя. Она побывала у модного педиатра, который интересовался лишь размером моего месячного жалования — он объяснил, что берет одну десятую от него. Поскольку эта сумма вычиталась из налогов, у меня начались кошмары, в которых мой налоговый консультант делал мне выговор за то, что мы не завели близнецов, чтобы одного можно было записать в деловые расходы, оставив второго для личного пользования.

Похоже, педиатр не понимал, что, будучи британским подданным и постоянно проживая в Британии, я мог распоряжаться только очень скромными карманными деньгами. Такая роскошь как деторождение была нам не по средствам, так что в конце концов удалось найти канадского врача, который собирался в отпуск в Европу и поэтому был готов получить оплату в фунтах стерлингов.

В Голливуде были нелегкие времена. Кое-кто из моих старых американских друзей, например Адриан Скотт, исчез, и справляться о них было так же опасно, как спрашивать о местонахождении знаменитых коллег в стране диктатуры. Печально известный сенатор Джозеф Маккарти продолжал лютовать, часто выступая по телевидению. Многие люди, казавшиеся мне достаточно стойкими, поддались прискорбной панике, а добродушные дураки выдавали многозначительные и невежественные тирады относительно природы коммунизма и демократии.

Маккарти начал расследовать проникновение подрывных идей в армию США, но что ему удалось продемонстрировать, так это отсутствие моральной храбрости у людей храбрых физически. Смотреть, как увешанные медалями люди тушуются под градом правдоподобных обвинений этого мрачного шута, для человека порядочного было невыносимо. Вот почему я был рад, когда мне предложили сделать пятнадцатиминутную запись для Би-би-си о комиссии Маккарти. В тихих лондонских кабинетах Би-би-си не осознали опасности предстоявшего мне дела и не понимали, что в США люди действительно ежились, Когда слышали имя Маккарти, и поспешно оглядывали собравшихся, чтобы оценить характер и позицию присутствующих. Это было похоже на голливудские фильмы о нацистской Германии.

Я пришел на студию, и скучающий техник спросил меня, кому предназначена моя запись — для Си-би-эс? Я ответил, что для Би-би-си.

— А что это такое? — спросил он, ставя на пустой кассете соответствующие буквы.

— «Британская радиовещательная корпорация».

— Британская! — Он скорчил гримасу, словно удивляясь, что