"Москва" над Берлином - Борис Николаевич Масленников

того-то тем-то…» Это первое. Вторым пунктом приказа зачислялись в штат полка и распределялись по эскадрильям прибывшие с Дальнего Востока на пополнение полка новые экипажи — в воздушных боях-то от начала Курской битвы до осени 1943 годы мы многие экипажи потеряли. Среди вновь прибывших были и Климук Саша, и Луценко Иван, Борис Масленников, Усов Толя, Байдаков, Погодин — мой тезка, ну, и другие. И тут ставят меня перед строем полковым, перед его фронтом, и Калиниченко с особым удовольствием зачитывает третий пункт приказа об отправке в штрафной батальон воздушного стрелка-радиста, бывшего старшего сержанта Сальникова Алексея Николаевича, то есть меня, сроком на три месяца.　

Я вначале не воспринял это серьезно: ну, что такое — три месяца! А оказывается, по мирному времени три месяца штрафбата равнозначны десяти годам тюрьмы, лагерей!　

По поводу соотношения этих, не очень-то благозвучных временных величин, один замечательный абхазский писатель делает следующее умозаключение: «Мера наказания в каждой государственной системе определяется степенью разницы между жизнью на воле и в неволе. В странах, где эта разница невелика, провинившемуся дают почувствовать наказание за счет более длительного срока заключения в неволе»[9].　

В те времена в нашей стране эта разница, очевидно, была действительно невелика. Поэтому провинившихся у нас осуждали на длительные сроки.　

Значительно больше была разница в вероятности сохранения человеку жизни — в тюрьме, где хоть каким-то образом гарантировалась жизнь осужденному, — и в штрафном батальоне, где никаких гарантий остаться живым штрафнику не давалось. Последнему попросту предоставлялась возможность искупить свою вину двумя способами: погибнуть на поле боя или смыть свой проступок кровью — получить боевое ранение. Что, между прочим, нередко приводило к способу первому.　

Вот такую пилюлю подложили мне майоры товарищи Дорохов и Калиниченко.　

Ну что ж… Что я сказал тогда в своем «последнем» слове однополчанам? Что-то вроде того, что в конце-то концов, какая разница, где мне воевать — в штрафбате или в родной эскадрилье. Везде надо фашистов бить. Но вот таких подлецов, как этот «товарищ» Калиниченко, вы, ребята, побаивайтесь. Это очень коварный и плохой человек…　

Мне, конечно, выговориться не позволили. Подали команду полку «Разойдись!», а ко мне приставили конвой- сержанта Ивана Михайлова, механика самолета командира полка и — вперед, к штрафбату…　

И вот почапали мы с этим Иваном искать то место, где находится штрафной батальон.　

Пути господни неисповедимы… Попадаем мы в Калугу. Город разрушен. У нас кушать уже ничего нет. Замотались мы совсем, а где он — штрафной батальон — не нашли. И у кого ни спрашиваем: где такая-то воинская часть находится — не знают. Тогда решили: пошли-ка мы к военному коменданту, уж он-то точно скажет, куда нам направляться.　

Пришли в военную комендатуру. А там — бедлам. Народу, солдат, офицеров… С мешками, с оружием, без оружия… В шинелях и без оных. Ну, прямо жуть, что творится…　

И комендант — капитан — настолько, видно, затуркался, что уже на всех зверьком затравленным смотрит… Все от него чего-то требуют, хотят, а он ничего толком сделать не может, не получается у него почему-то.　

Вот такая в той комендатуре царила обстановочка. А тут мы еще приплыли: здравствуйте, я ваш дядя — подай нам штрафной батальон…　

Отыскали свободное местечко на скамейке, сели, давай осматриваться. Я — человек неравнодушный к чужим нуждам — невольно начинаю вмешиваться по сути в комендантские дела. Кто чего спрашивает, уже вместо этого коменданта начинаю отвечать: «Иди туда», «Лучше вот так сделай». Короче говоря, от нечего делать командую: туда, сюда. Чуть ли не стал там «главнокомандующим».　

Смотрю — комендант на меня внимание обратил:　

— Ты кто такой? Как сюда попал?　

— Да вот, — говорю, — прибыл… В штрафной батальон меня направляют.　

— В какой штрафной батальон?　

— А хрен его знает в какой… Вон, у конвоира документы…　

Он — к Михайлову:　

— А ну, давай сюда, что у тебя там есть…　

Иван Михайлов с радостью отдает ему мои арестантские документы, а я т-а-а-к жалостливо взираю на просматривающего их коменданта, ну прямо собачьими ничего не выражающими глазами. А потом предлагаю:

— Знаете что, товарищ капитан? Оставляйте меня пока здесь при себе, в комендатуре. В штрафбат всегда меня отправить успеете. А я у вас здесь хоть какой порядок наведу.　

Он сразу ухватился за мою идею:　

— Конечно…　

Расписывается в бумагах у Михайлова там, где надо, — что меня принял, оформил ему документы — командировочные, проездные…　

Пожали мы с Иваном друг другу руки… Он пожалел мне всего доброго и — уехал.　

А я остался в комендатуре. И с неделю «командовал парадом». Комендант хоть выспался за это время, брился каждый день, привел себя в божеский вид. В общем, помогал я ему здорово.　

Проходит какое-то время, я ему говорю:　

— Товарищ капитан, мысль мне одна покою не дает. Ну зачем меня в штрафной батальон направлять? Что я там буду делать? — он уже знал, чем я проштрафился, я ему по- честному все рассказал. — Направьте вы меня лучше в запасной авиаполк, в Кострому. Есть там такой, знаю — мы там когда-то самолеты Ил-4 получали.　

— Да не знаю я номер воинской части этого запасного полна, — отвечает комендант. — Как направление-то оформлять?　

— Ну, какая беда? — настаиваю я. — Пишите: «Кострома, запасной авиаполк…»　

В общем, написал он мне нужную бумагу, аттестат продовольственный выдал, проездные документы опять же, и — я поехал. Поехал через Москву. А в Москве у меня была как бы невеста. Зинаида Заржевская такая. Еще со школьной скамьи мы с ней дружили. И был момент, когда я, будучи еще студентом, пытался, как говорят, у нее «добиться взаимности»… Ну и все такое прочее было… А она мне сказала:

— Олешка! Ну, куда ты торопишься?.. Это все равно только твое и никуда от тебя не денется…　

И я, значит, как добросовестный олень, не тронул ее… Успокоился… Все…　

Поэтому, когда я добрался до Москвы, то меня, естественно, потянуло куда? Конечно, к Зине. А у меня там друг был, который и по сей день живет и здравствует в Москве, Борис Васильевич Покоржевский. Борю не призвали в армию, он по состоянию здоровья освобожден был от военной службы вчистую. И возглавил училище, в котором мы когда-то вместе — я и Боря — учились. На электросветотехническом отделении.　

Добираюсь я до этого училища и предстаю пред светлыми очами его директора — этого самого Бориса. Он, как и все училище, — на военном положении. Днюет и ночует в своем директорском кабинете.　

Поздоровались. Обнялись. Я и говорю:　

— Борька,