Мариэтта - Анна Георгиевна Герасимова

и школам, проводить литературные конкурсы и раздавать своими руками книги детям в деревнях и селах; она проводила по многу часов в машине на нашем глухом бездорожье, с ноутбуком на коленях, никогда не теряя времени и не отрываясь от основной работы. Всегда непонятно было, когда она спит.

В последние годы Мариэтта неустанно работала на будущее – писала книги для подростков, писала историю России – настоящую, а не такую, какую детям преподносят в школьных учебниках. Она была свято уверена, что достаточно рассказать правду – и все изменится, все будет у нас хорошо.

Мариэтте никогда нельзя было сказать что-то проходное, необдуманное, случайное она буквально цеплялась к каждому слову, переспрашивала строго и требовательно: а что это значит, что вы такое сказали, что имели в виду? И тут приходилось заново думать и уже говорить точнее, не роняя пустых необдуманных слов. Она была очень требовательна к себе и другим.

Будем помнить ее такой, помнить ее несгибаемый дух, ее бескомпромиссность и категоричность, ее острый критический ум, ее энтузиазм и табасаранский темперамент, ее веру в человечество – в нас с вами.

Сергей Солоух

С Мариэттой Омаровной я лишь выпивал. Но это было незабываемо. На книжном фестивале «Белое пятно» в Нск, год 2012-й. То самое время, когда МО на Туареге, набитом книгами, ездила через всю страну от библиотеки к библиотеке. Но это… и многое, многое другое мне тогда еще только предстояло узнать.

Был общий ужин первого дня, МО появилась одна из последних, села на свободный стул во главе длинного стола, а я не растерялся и занял ближайший к ней. Представился и напомнил, что «Игру» <роман С. Солоуха «Игра в ящик», 2011 – Ред.> она как-то перечисляла среди разных прочих новинок в каком-то из обзоров продукции «Времени».

– А, да, – сказала МО, – Помню… Алла Михайловна просила…

И тут же поинтересовалась, что я думаю о врачах и медицинских рекомендациях. Я растерялся:

– Ну…

– Понимаете, – не очень-то слушала МО, – меня тут перед самым отъездом покусала собака, и мне делают уколы, и говорят, что пить при этом категорически нельзя.

– Ну, наверное… наверное… врачи, они такие… всегда добра желают…

– Но мы же с вами русские люди, да? – внезапно объявила МО и посмотрела на меня, я бы сказал, решительно-весело. – А что такое для русского не пить? Это не пить литр водки. Так ведь?

– А, да, пожалуй… норма, наверное, такая… у нашего народа… пороговая… вы правы…

– Ну вот, – продолжила МО, довольная, что наконец попался ей некто равно сообразительный и покладистый, – а мы литр водки с вами и не будем. Мы выпьем всего лишь бутылку вина… Верно?

– Конечно… именно бутылку… и вина…

– Так, давайте, открывайте…

Счет я потом не вел. Возможно, бутылка действительно была одна. Кто знает, у русских ведь не только доктора врут, но и арифметика. Но вечер был прекрасным. То есть больше я уже не вымолвил ни слова. Я только слушал. Но зато потом… потом, когда мы возвращались в гостиницу, потому что «ресторан, простите, уже закрывается», на скользких ступеньках высокого крыльца мне было позволено взять МО под локоток.

Павел Сурков

Ушла Мариэтта Чудакова.

На этой неделе я читал неожиданно огромную, титаническую лекцию про Булгакова. Ровно перед лекцией меня свалил жесточайший приступ аллергии, но лекцию я не отменил – пугал зрителей говорением в нос и слезящимися глазами.

Но именно «Жизнеописание Михаила Булгакова» было мне опорой в этой лекции непростой, так как про Булгакова, как часто кажется читателю, он-то все знает, он-то проник писателю в голову и все задумки раскусил.

Чудакова была тактична и бережна к Михаилу Афанасьевичу (хотя иногда исторически безжалостна), и это, конечно, не могло не восхищать. Поэтому когда зритель вдруг задает вопрос: «Это вы один так считаете?» – а ты апеллируешь к книге Чудаковой, и ищешь в ней надежного союзника и непререкаемый авторитет, то это дорогого стоит.

Светлая память, Мариэтта Омаровна.

Роман Тименчик

Я гляжу на фотокарточку

Я делаю это буквально, но сочетание, как сказал бы Брюсов, слов тянет за собой мелодию песенки, прилипавшей в те 60-е годы, когда я познакомился с Мариэттой, как твеновское «Режьте билеты». А за напевом проглядывает и расплывающийся контур этоса навязчивой пьески.

Я гляжу на фотокарточку. Я разглядывал ее каждый раз, когда навещал в последние годы его неумолимой болезни Женю Тоддеса в комнате в Мариэттиной квартире.

Группа сделана подмерзшим курортным светописцем на зимнем пляже рижского Взморья. Мариэтта пригласила коллег на обед в недавно открывшийся тогда ресторан «Юрас перле» у кромки залива. У коллег вид довольный, послеобеденный. Мариэтта шутила в своей беспрекословной манере: «За этот снимок будут давать миллион». <См. фото> Но в ожидании миллиона она очень по-женски попросила в долг в пользу «научной женщины», как она выразилась, джинсы моей жены, правящей на этой тантамареске дровнями, которые оказались полвека спустя телегой жизни, и трудно отказаться от пушкинского напутствия безжалостным саням. Долг этот, как всегда у Мариэтты, был оперативно возвращен.

Тантамарески – фон с прорезанными кружками для лиц – любило русское кабаре 1910-х годов и вводил в свои спектакли Мейерхольд.

Мейерхольд провел один месяц на взморье в 1913 году. В одно лето Мариэтта сняла комнатку в Меллужи на бывшей Дюнной улице, рядом с дачей, где жил когда-то режиссер. Она устроила отвальную для всей рижской компании. Оказавшись в этом месте, я не мог преодолеть поискового искушения и увел нашего покойного друга, режиссера Женю Ратинера, на 10 минут с его неизменным фотоаппаратиком, чтобы общелкать перед сумерками соседнюю двухэтажную дачу. Водка нагревалась на летнем столе, закуски тосковали, и Мариэтта негодовала – неужели нельзя было сделать это в другое время?

Но в ближайшую зиму дом снесли, построили на его месте новую дачу (Капу, 30), и ратинеровский снимок оказался уникальной фиксацией мемориального места. Естественно, память хранит те случаи, когда в постоянных спорах с Мариэттой я оказывался скорее прав. Когда ее прогнозы и догадки подтверждались противу моих, самолюбивая память это микшировала. Пререкались мы с ней постоянно, и я представляю, как это отразилось в ее небеспристрастном дневнике.

Непрестанным поводом для нескладухи диалога было мое равнодушие к текущей советской литературе. Я по долгу службы завлитом в театре почитывал из нее, но по поводу очередных новинок городской и деревенской прозы волнения не испытывал, Мариэтта же обозначала на невидимой будущей карте советской литературы пошаговые прорывы в многословной безнадеге.