Юрий Нагибин - О любви (сборник)

— А у вас была невеста? — живо спросила Мария Александровна, не тронутая социальным пафосом.

— Никого у меня не было, — хмуро ответил Старков.

— И никто вас не любил и вы никого не любили?

— Обошлось. Бомбисту это ни к чему.

— Не всегда же вы были бомбистом.

— По-моему, всегда. Как начал чего-то соображать.

— И всегда вы были таким беспощадным? Никогда, никогда не знали жалости?

Старков молчал.

— Почему я, женщина, ни о чем не боюсь говорить, даже о самом горьком и больном, а герой боится? Очень щадит себя? — Она его явно поддразнивала.

— Я не боюсь. Не хочу. Потому что сам себе противен.

— Это другое дело, — согласилась она. — Тут нужно большое мужество.

Самолюбие Старкова было задето.

— Вы слышали о рязанском полицмейстере Косоурове?

На экране возникает Рязань, и весь последующий разговор идет на фоне города, собеседников мы не видим. Студеная февральская зима, когда с Оки задувают ледяные ветры, закручивая спирали метелей. Только что закончилась обедня, народ валит из церкви. Сперва высыпала голытьба, затем разнолюдье: чиновники в шинелях на рыбьем меху, учителя, торговцы, курсистки, военные, наконец, двинулась избранная публика: купцы в шубах на волке, модные врачи, предпочитающие подстежку из лисы, губернская знать в бобрах, их разодетые жены, нарядные дети. Кучера с необъятными ватными задами, каменно восседающие на облучке, подают им роскошные сани с меховой полостью. Пар морозного дыхания большой толпы уносится к бледно-голубому небу.

На этих кадрах идет такой разговор.

— Я его знаю, — говорит Мария Александровна. — Он проделал с мужем турецкую кампанию. Храбрый офицер и хороший человек.

— Очень хороший, — насмешливо подтвердил Старков. — Бросил в тюрьму моего однокашника по уездному училищу.

— За что?

— За прокламации.

— Закон есть закон. Да и не Косоуров его посадил, а какой-нибудь мелкий чин.

— Все равно. Моего друга пытались завербовать, и он повесился в камере.

— Бедный мальчик! С такой нежной психикой лучше сидеть дома. Но при чем тут Косоуров?

— При том, что я его приговорил. Хотя мне со всех сторон пели о его доброте, ранах и дочках-бесприданницах. Но я помнил Лешку-повешенца и с пистолетом в кармане встретил Косоурова у паперти церкви Николы Мокрого…

Сквозь толпу пробивался рослый человек в дохе, валенках и овечьей шапке. Это Старков, только моложе, худее и скуластее. Он ищет свою жертву.

Как нагретый нож сквозь масло, рассекает Старков толпу, бесцеремонно расталкивая людей и даже не огрызаясь на их возмущенные вскрики. И вот он увидел полковника Косоурова в шинели, фуражке и узких кожаных сапогах. Полковник поджидал у поребрика тротуара свои санки, которые почему-то запаздывали. Старков огляделся. Рядом зиял зев подворотни, до нее было шага три-четыре. Он перевел взгляд на полковника и, сунув руку в карман, нащупал рукоять пистолета. Удивительно жалко выглядел его враг вблизи. Он притоптывал, по-извозчичьи охлопывал себя руками крест-накрест, зубы его слышимо выбивали дробь.

Косоуров столкнулся с пристальным взглядом незнакомого человека и жалобно проговорил отвердевшими губами:

— Ну и холодняшка!.. Рук, ног не чую, душа в льдинку смерзлась!.. — И засмеялся дребезжащим стариковским смешком.

Полицейский, злодей, палач — нет, бедный брат в человечестве, замороченный жизнью неудачник, окоченевший старик, доживающий скудную жизнь.

Рука Старкова так и осталась в кармане. Тут подкатили неказистые саночки, запряженные сивой лошаденкой. Косоуров сел в них и, будто догадавшись тайной душой о непростой связи с прохожим человеком в дохе, помахал Старкову рукой…

…И снова тюремная камера.

— Как это прекрасно! — воскликнула Мария Александровна. — Жаль, что вы не встретились взглядом с моим Кириллом. Он остался бы жив.

— Нет, — жестко сказал Старков. — И Косоуров не был бы жив, попадись он мне сейчас. Я дал ему уйти, а он накрыл явку. Я предал товарищей своей мягкотелостью. Это был урок на всю жизнь.

— Но ведь Косоуров не входит в вашу тысячу, — сказала Мария Александровна. — Сколько же придется убивать, чтобы построить этот храм на крови?

— Но храм будет!

— Какой ценой! На злодействе может взойти вертеп, а не Божий храм.

— Звучно сказано, но мимо. Зря я вам рассказал, вы ничего не поняли.

— Поняла: у вас в жизни был добрый поступок. Вам это зачтется.

— Говорю, вы ничего не поняли! — сказал Старков. — Это мой провал, стыд, предательство!

Он сунулся за своим табачным запасом.

— Подождите, — сказала Мария Александровна. — Я принесла вам папиросы.

В камеру заглянул надзиратель:

— Осмелюсь доложить, Ваше Высочество, господину преступнику положена прогулка!..

…Мария Александровна и Старков сидят на скамейке во внутреннем дворе тюрьмы. Она роется в своей вместительной сумке и достает плоскую деревянную коробку, похожую на пенал. Открывает ее и протягивает Старкову: там лежат длинные тонкие папиросы.

— Медом пахнут, — заметил Старков.

Он взял папиросу, покрутил в пальцах, чтобы лучше курилась, посыпались табачинки.

— Слабая набивка. Самонабивные? — спросил он, прикуривая от зажженной ею спички.

— Да, муж всегда сам набивал. Он много курил. Я ничего в этом не понимаю, но табак должен быть очень хороший.

Старков инстинктивно вынул папиросу изо рта, ведь ее касались руки убитого. Но, заметив довольное выражение на лице Марии Александровны — как же, потрафила! — пересилил отвращение.

— Это из экономии? — спросил с улыбкой.

— Да! — простодушно откликнулась Мария Александровна. — У мужа был принцип: не бояться случайных трат и экономить на повседневном.

— Как понять?

— Он мог выбросить уйму денег на арабского скакуна или английское ружье, но у нас был очень простой стол…

— Представляю! — не удержался Старков, пуская голубые кольца дыма.

— Правда, правда, мы не ели убоины. Каши, овощные супы, салаты, иногда рыба, которую муж сам ловил.

— Вы что, толстовцы?

— Нет. Муж говорил: не хочу есть трупы животных. А мы все делали по его уставу. Я не прибедняюсь, но мы обходились самым скромным гардеробом, я перешиваю старые платья, вяжу теплые вещи, штопаю, латаю. Мальчики сами себя обслуживают. Мы держали одну прислугу на все, теперь взяли приходящую.

— Но у вас же имения, — удивленно сказал Старков. — Романовы — самые богатые помещики России.

— Не самые богатые, — улыбнулась она. — И не все. Я говорила вам: мы жили на жалованье мужа. Сейчас на пенсию. Он отдал свое состояние младшим сестрам: у них не сложилась жизнь, — а на остаток содержал вдовьи дома.