Таким был Саша Гитри - Жан-Филипп Сего

секретаря. Это не помешает ему «украсть» летом 1929 года мадам Шуазель из агентства «Компэр» (предложив ей на 400 франков в месяц больше). Таким образом, он обеспечил себе домашнего сотрудника, способного перепечатывать его рукописи (она была одной из первых дипломированных стенографисток-машинисток) и профессионально вести дела и архивы. Фернанда Шуазель в восторге от этого предложения и становится его личным секретарём. Удовлетворённый её работой, он присваивает ей титул «баронесса де Шуазель». Она дольше кого бы то ни было была рядом с Саша Гитри — 19 лет. В маленьком блокноте она записывает свои впечатления о человеке, которого заново открыла для себя, и о знаменитой супружеской паре, о которой так много говорили в Париже: «Именно тогда я поняла, какой он чудесный актёр, который играл всегда, в каждый момент своей жизни. Его мечтой, и он часто говорил мне об этом, было иметь домашний театр. Тогда он мог бы играть сразу, как только проснётся, а вечером спокойно ложиться спать. Он не шутил, когда говорил мне об этом. Он искренне хотел этого.

Ивонн Прентан позволяла себе жить, одновременно соблюдая все условности, которыми Саша её ограничил. Потому что даже дома он хотел контролировать всё. В этом доме, от подвала до чердака, всё было расписано им до мелочей, и я сомневаюсь, что это могло измениться. Он писал пьесы, принимал гостей, беспокоился о цене лука-порея, выбирал своего мясника, своего торговца фруктами так же как и занимался режиссурой в театре... и никто не мог ввести его в заблуждение. Ему удавалось думать о нескольких делах одновременно и находить для них решения в один и тот же момент.

У него не была сооружена сцена в галерее, но весь дом был его театром, и у него был исключительно острый хозяйский взгляд. Например, простое посещение погреба, а он замечал, что запас шампанского неестественно сократился...»

7 октября, в окончательно готовом театре «Пигаль», Саша и Ивонн смогут заняться генеральной репетицией «Историй Франции». Антуан, которого обвинили в том, что он слишком много заплатил семейству Гитри, был освобождён от своих директорских обязанностей и покинул театр в начале лета. Новый директор, Филипп де Ротшильд (Philippe de Rothschild), сын владельца театра, сменивший его на этом посту, поддержал Гитри, сохранив те же гонорары.

Публика, приглашённая на этот вечер, наглядно демонстрировала снобизм, что не могло не удивить Фернанду Шуазель: «Особая публика, специально подобранная. Реагировала на всё очень сухо, аплодировала только блеску драгоценностей и показной роскоши нарядов от именитых кутюрье. Интеллигентная аудитория тоже была сдержанна.

Я хотела увидеться с патроном в его гримёрке. Он смотрел сквозь меня:

— Блестяще, но не совсем так, как мне хотелось. Вообще-то мне всё равно... но другие, что меня окружают, им необходимо больше поддержки. И эта напыщенность... чопорность! Кстати, они немного дуются на меня, они мне завидуют... Им бы хотелось, чтобы этот театр открыл кто-то постарше... Плевать...»

И Саша признался другу, присутствовавшему там:

— Когда я вышел на сцену, я почувствовал кругом такую враждебность, что мой страх улетучился, и мне стало интересно, не простудится ли Ивонн от такой прохладной атмосферы.

Такое отсутствие энтузиазма у публики, вероятно, объясняется тем, что Саша с некоторой лёгкостью отнёсся к трактовке истории Франции, желая организовать это путешествие в прошлое с помощью маленьких... историй. Морис Ростан (Maurice Rostand), сын его друга Эдмона, поэт, писатель и свободный хроникёр, довольно проницательный из свидетелей: «Он, дерзкий, смелый разрушитель шаблонов, анфан террибль, он рассматривает исторических персонажей как образы с лубочных картинок! Ни один человек не отличается той неподражаемой оригинальностью, которая является одним из богатств его правдивого театра, и, возможно, именно это мешает Саша, когда он затрагивает подобные темы, оставаться самим собой — у него не хватает духу. Глубокий анархист по части чувств, невероятный психолог, даже когда он притворяется просто обаятельным, как только дело касается великих деятелей истории, он снова становится трогательным кандидатом на получение свидетельства об образовании».

Текст немного «злой», но реалистичный! Да, Саша, когда он пробует свои силы в исторической реконструкции, в музыкальной комедии, феерии или оперетте, не может придать всем текстам одинаковую размерность, одинаковую глубину. Беда как раз в том, что этого от него ждут, всегда! Более того, мы видим демонстрацию типично французского желания (и почти не изменившегося!) полностью и окончательно классифицировать писателей, артистов или художников по чётко определённым жанрам!

Саша, безусловно, король жанра, в котором он преуспевает, но иногда ему хочется предоставить себе право быть другим. Поскольку он любит рисовать, он также хотел бы обладать «правом» писать Историю под другим углом зрения — анекдотическим, в форме коротких забавных историй! Но ему в этом отказывают... настолько, что он начинает на этом настаивать! В любом случае, поскольку он близок к успеху, ничто не сможет его остановить, и это желание воздать должное своей родине, своей дорогой Франции, комментируя исторические события, в которых маленькие истории выходят на передний план, с годами будет только расти и, в конечном итоге, приведёт к легендарным кинематографическим произведениям, таким, как «Наполеон» («Napoléon») или очень знаменитый «Если бы Версаль поведал мне…» («Si Versailles m’était conté...»), от которых французы придут в восторг! (У нас более распространено название «Тайны Версаля». — Прим. перев.).

Наряду с этим, Саша, зарабатывающий всё больше и больше, становится расточительным. Он, кто так пристально следит за ценой лука-порея (что принесёт ему репутацию скряги), не знает границ, когда дело доходит до пополнения новой вещицей коллекции своего дома-музея: «Для Саша это был важный и продолжительный период "работы аукционного дома". Он был знаком со всеми коллекциями, из которых собирались выставить что-либо на аукцион, и очень часто появлялся в аукционном доме Друо («Hôtel Drouot»). Он стал завсегдатаем, и пробираясь в первые ряды сквозь толпу любителей, уже здоровался с аукционистом. Для него это было развлечением. Он собирался добавить ещё одну редкую вещь для украшения своего дома. Он поддерживал торги с неподдельной страстью, и завсегдатаи знали, что ему сложно противостоять. Картины и другие предметы, которые его интересовали, не находились в верхнем ценовом сегменте. Официальные котировки не останавливали его. Не было денег для налогового инспектора, но всегда находились для его коллекций: "Мне плевать на налогового инспектора, мадам Шуазель... не он же на мои деньги купил бы у государства этого Ренуара или Монье (Henry-Bonaventure Monnier), например... Они у меня, эти сокровища искусства... Всё остальное меня не интересует... Сборщик налогов?.. Почему сборщик налогов?.. Насколько мне известно, Людовик XIV никогда не требовал у Мольера налогов..."»

А завсегдатаи Друо любят наблюдать за «игрой» Саша, который, когда объект его желаний предлагается на продажу, не колеблясь, высоко поднимает трость, которой он вооружился, и соглашается опустить её только тогда, когда ему, наконец, достаётся сокровище!

Комиссар-призёру, прежнему владельцу предмета, как и фининспектору приходится, зачастую, набраться терпения, прежде чем они получат чек от