Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

Левина отзовется мучительное смятение автора: «Так он жил, не зная и не видя возможности знать, что он такое и для чего живет на свете, и мучаясь этим незнанием до такой степени, что боялся самоубийства, и вместе с тем твердо прокладывая свою особенную, определенную дорогу в жизни».

Глава 8

Причины физические и нравственные

Что ж непонятная грусть…

В тяжелом настроении этих лет сошлись основные вопросы жизни, издавна волновавшие Толстого, и ощущение «творческой пустоты», возникшей после окончания титанического труда. О духовном состоянии творца, вдруг оставшегося «без дела», писал Пушкин, прощаясь с «Евгением Онегиным»:

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.

Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?

Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный,

Плату приявший свою, чуждый работе другой?

Вслед за «Войной и миром» Толстой замышляет широкого размаха роман о Петре Первом и его времени, знакомится с историческими материалами, обдумывает сюжетные линии и характеры действующих лиц. Работа подчас захватывает его, но, по многим причинам, нет в ней того, о чем Лев Николаевич говорил, что потребность писать должна быть неотвратима, как кашель.

К этой же поре относятся увлеченные занятия древнегреческим языком. Чтение древних авторов помогало Толстому в его размышлениях о собственном творчестве, но, конечно же, не могло заменить собственного созидательного труда.

«У меня… нет ничего, над чем бы я работал. Я нахожусь в мучительном состоянии сомнения, дерзких замыслов невозможного или непосильного и недоверия к себе и вместе с тем упорства внутренней работы, – рассказывает Толстой осенью 1870-го в письме к поверенному многих его дум, философу и критику Николаю Николаевичу Страхову. – Может быть, это состояние предшествует периоду счастливого самоуверенного труда, подобного тому, который я недавно пережил, а может быть, я никогда больше не напишу ничего».

По свидетельству Софьи Андреевны, творческое бездействие (она справедливо полагает, что это – «умственный отдых») очень мучает Толстого: ему совестно его праздности перед близкими и перед всеми. В ту же пору Лев Николаевич жалуется Фету, что тоскует и ничего не пишет, хотя работает мучительно, обдумывая «предстоящее сочинение, очень большое» (роман о Петре).

Работает мучительно, но – ощущение бездействия, праздности. Ему нужна не просто работа, а полная духовная и душевная вовлеченность в нее.

Видимо, это ощущение бездействия отзывается на его здоровье.

1870-й и 1871-й – годы постоянного недомогания.

«Болен – грудью и боком», «сухой, короткий и редкий кашель», «боль глаз, которая усиливается от ветру и бессонницы», «род лихорадки и боль зубов и коленки; страшная ревматическая боль, не дающая спать» (кричал от боли)…

Но: сообщение о болезни груди и бока сопрягается по времени с записью в дневнике жены: «Мы с ним сейчас катались на коньках, и он добивается уметь делать все штуки на одной и на двух ногах, задом и круги и проч. Это его забавляет, как мальчика».

Собственное его описание зимнего времяпровождения также любопытно и несколько неожиданно завершается упоминанием болезни: «Всю зиму наслаждаюсь тем, что лежу, засыпаю; играю в безик <карточная игра>, хожу на лыжах, на коньках бегаю и больше всего лежу в постеле (больной), и лица драмы или комедии начинают действовать» (он одновременно обдумывает замысел комедии и замысел драмы из русской истории).

Другое письмо, более лаконичное, помогает угадать причины и следствия: «Я хвораю почти всю зиму… Я ничего не пишу».

Падающий телом и духом

Напряженные творческие поиски и вместе отсутствие побуждения начать новую большую работу, чуткое понимание того, что для такой работы путь еще не найден, пугающая мысль – сможет ли вообще когда-нибудь, – все это сильно его угнетает. Тоска, недовольство собой, чувство пустоты быстро проходящего времени рождают тяжелые раздумья о жизни вообще и о собственной жизни.

Можно предположить, что зимой 1871 года Толстой пережил какой-то тяжелый психологический кризис, который, если и не подвинул его к решению изменить свою жизнь, то подготовил такое решение.

Припомним: именно в ту зиму он почувствовал, что «лопнула струна» семейной жизни, впервые после женитьбы ощутил свое одиночество.

В короткой дневниковой записи, единственной в том году, Софья Андреевна называет его состояние нездоровьем, болезнью: «Он говорит: “старость”, я говорю: “болезнь”»…

Много позже она будет вспоминать, как Лев Николаевич целыми днями лежал молча на постели и мрачно смотрел перед собой. Предложения жены ехать для лечения на кумыс встречает враждебно: «Оставь меня в покое. Ты мне и умереть не дашь спокойно».

Он думает о приближении смерти: «…Был и есть болен, сам не знаю чем, но похоже что-то на дурное или хорошее, смотря по тому, как называть конец. Упадок сил, и ничего не нужно и не хочется, кроме спокойствия, которого нет».

Чтобы не возвращаться к этому, скажем наперед, что такой же или очень похожий упадок сил душевных и физических настигнет Толстого и на распутье по завершении следующей большой работы, романа «Анна Каренина». В его письмах и свидетельствах близких встречаем буквально те же обозначения его недомогания: «нездоровится физически и нравственно», «самое унылое, грустное, убитое состояние духа», «мучительно и унизительно жить в совершенной праздности», «все так же презренен и противен самому себе», «совсем разнемогся»…

Софья Андреевна уговаривает его отправиться к Захарьину, – в письме к сестре она передает физические признаки заболевания мужа: «Захарьин поставил ему пиявки, но лучше не стало. Хотя на вид он и здоров, то есть толст, красен, всё ест, но руки холодные, голова постоянно болит, пойдет ходить – устанет. Спит и вздрагивает ужасно, и я боюсь одного – удара. Судя по словам Захарьина, он не считает этого невозможным».

Очень примечательно обозначит характер своего недомогания сам Лев Николаевич: «чувствовал себя больным и падающим телом и духом, и тоже не мог бы сказать (у докторов я и не спрашиваю), что со мной было, – но я был болен». Софья Андреевна, склонная всматриваться в малейшие оттенки его самочувствия, напишет сестре: «Здоровье Левочки не очень дурно, но он весь очень ослабел: и желудок, и силы, и расположение духа, и простуде стал подвержен. А главное, не может писать и работать. Это ему отравляет жизнь».

Несколько лет спустя – в период очередного творческого «застоя» – он жалуется (в письмах из Ясной к Софье Андреевне в Москву) на усталость, нервы, унылое состояние, на головную боль «по-мигренному», – «это период моего желчного состояния: во рту горько, ноет печень и все мрачно и уныло». Но… – обнадеживает он жену, себя самого, – приходят в голову мысли о поэтической