Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

— А первая премия Семирадскому? — усмехнулся Поленов.

— «Светочи христианства» — высшее достижение почившей в бозе, но все еще не похороненной и даже не отпетой школы классицизма, — сказал Репин. — В жюри — люди немолодые, их вкус нельзя поколебать ни «Бурлаками», ни импрессионистами.

— А знаете, кому бы я дал первую медаль? — спросил Савва Иванович, и весь он сделался — загадка и торжество.

— Сейчас будет изречено что-то из ряда вон! — сказала Елизавета Григорьевна.

— А вот и нет! Изречена будет правда. И бьюсь с любым из вас об заклад: через сто лет ни один русский человек не вспомнит огромное полотно Семирадского, но будет знать и носить в душе крошечный холстик, обыкновенную сцену захолустного городка, обыкновенное солнышко, обыкновеннейших белоголовых детей — твой «Московский дворик», Поленов! Очень жалко, что ты его в Петербурге не выставил.

— В феврале «Дворика» еще не было, — сказал Поленов, он покраснел от нежданной похвалы, но тотчас нахмурился. — Это же пустячок, Савва… Ты говоришь несерьезные вещи. Ради парадокса.

— Творец усомнился творению! Слепец ты, Вася. Твой «Дворик» переживет века. Вот мое пари: встречаемся здесь, на этой поляне, через сто лет. Если я окажусь прав, вы все выпросите у Господа для меня год жизни или хотя бы день…

Но как мало в нас еще любви к своему, отечественному! Вы читали речь на Международном литературном конгрессе нашего русского француза? Уж такое низкопоклонство перед Францией, что не знаешь — смеяться или плакать.

— Да что же мог такого сказать Иван Сергеевич? — встревожилась Елизавета Григорьевна.

— Лиза, почему ты решила, что речь о Тургеневе? — хитро спросил Савва Иванович.

— Уж наверное о нем, если так много страсти.

— Конечно, о нем! — сказал Репин. — А много страсти — от обиды, за него же. Какой писатель был! Положите руку на сердце, Елизавета Григорьевна. Положили, а теперь скажите себе и нам, много ли в нынешнем Тургеневе от автора «Записок охотника»? «Вешние воды» давным-давно утекли, стали болотом в гостиной мадам Виардо.

— Не будьте злым, Илья Ефимович, — сказала Елизавета Григорьевна.

— Ненавижу похитительницу! «Новь» с головой выдала Ивана Сергеевича. Вместо жизни — анекдоты, некоторые из них я слышал в салоне у Боголюбова.

— Господа! Хорошую мы встречу готовим Ивану Сергеевичу! — Елизавета Григорьевна смотрела поверх голов, в пространство.

— Речь не о Тургеневе, Тургенев нам дорог, — сказал Поленов. — Речь об отрыве писателя от родной почвы. Для Ивана Сергеевича до сих пор не существует русского искусства, и сам он кланяется и кланяется французской, английской литературе, хотя Флобер, Золя, Гонкуры, Доде, молодой Мопассан — носят его на руках.

И тут подали грибной суп. Умные разговоры прекратились.

— Белый гриб боровик под дубочком сидел, на все стороны глядел и в котел наш залетел! А потому — ку-ку! ку-ку! — по рюмочке дубняку! — провозгласил Савва Иванович.

— Грибнику! — поправила Елизавета Григорьевна.

В Абрамцево приехал профессор Московской консерватории Рубець. Пели украинские песни, Илья Ефимович рассказывал, как оживил в нем детство гопак, который плясали на сельском празднике Чугуевские малороссы.

— А как Гоголь отплясывал гопака вот на этих половицах! — Савва Иванович сделал такое движение, что Репин в ладоши захлопал:

— Савва, с тебя надо плясуна писать! Как ты ухватил. Тебе бы в артисты — громче Щепкина бы гремел, громче Мартынова.

Рубець, окинув быстрым взглядом столовую и взмахивая руками, как крыльями, горячо прошептал:

— Ко мне, хлопцы! Ближе! — И весь загадочный, лоснящийся от предвкушения запретного, манил к себе и доставал из кармана листок бумаги. — Послухайте казацкую дипломатичну грамоту. Первый вариант, предупреждаю, пристойный:

«Запорожские казаки турецкому султану Ахмету III. Ты — шайтан турецкий проклятого чорта брат и товарыщ и самого лыцыперя секретарь! Який ты в чорта лыцарь? Чорт выкидае, а твое войско пожирае. Не будеше ты годен сынив христианских под собой мати: твоего войска мы не боимось, землею и водою будем битьця з тобою. Числа не знаем, бо календаря не маем, мисяць у неби, год у кнызи, а день та-кий у нас, як и у вас, поцилуй за те ось куды нас! Кошевой Серко зо всим коштом запорожьским». А теперь, хлопцы, слухайте круто заверченную цыдульку.

Второй вариант письма оказался трудно вслух произносимым.

— У казаков был Хмельницкий, был Сагайдачный, Выговский был… Дипломаты первостатейные, талейраны и бисмарки, — сказал Рубець, — но этому письму цены нет. Это воистину народное послание к врагу-соблазнителю.

— Серко — это, кажется, историческая личность, — сказал Савва Иванович.

— Великий воин, друг единства русских и украинцев, — объяснил Мстислав Прахов. — Но, как всякий казак, человек жестокий. Он однажды напал на Крым и вывел из него много пленных украинцев. За Перекопом спросил их: куда хотите идти, на Украину или обратно в Крым, в неволю? Несколько тысяч пожелаю вернуться: «Там наши дома, наши семьи». И Серко отпустил их, но когда люди радостно пошли в сторону Крыма, всех порубил.

— О времена, о нравы! — сказал Савва Иванович. И предложил: — Господа, не будем помехой творчеству. Все на конную прогулку. Запорожскую.

Репин сидел в Яшкином доме за столом у окна. Его охватило тепло, детское, простенькое, он вздремнул, понял, что дремлет, улыбнулся, потянулся, и почудилось ему, что вот она, его степь… Ветер над степью теплый, тугой. Малиновые шапки татарника лезут в глаза, ковыли ходят волнами, кузнечики смычками наяривают, темная саранча взлетывает над травой, и под крыльями у нее — пламя. Полынью пахнет! И вдруг всплыло и сказалось:

У казакови на голови шапка бырка —Зверху дирка.Травой пошита, витром подбыта,Вие, повивае.Молодого казака прохлаждае…

Карандаш сам собою выпорхнул из деревянной карандашницы, и рука пошла гулять по чистому, по белому полю, и пришептывал Илья Ефимович, щуря веселые глаза:

— Ах, Крамской, Крамской — премудрая голова! Не за тот взялся ты хохот. Над Богом ли смеяться?.. А мы далеко не хватаем. Мы все спроста, спроста… Ну-ка, сечевечки, Запорожье бравое! Ну-ка, ну-ка, пощекочите черта лысого!

Подбоченился казак с лицом калмыка, закатился черноусый с оселедцем, с висячими усами — дородный. Писарь, выставляя ухо заковыристой подсказке, спешит записать предыдущую мову, сказанную атаманом в шапке. Над усатою толпой казак-верста с рожей полного удовольствия и веселости вытянул руку с перстом на туречину. Казак с оселедцем, с пышными усишами, в шароварах на половину рисунка, сложил под столом ноги в мягких сапожках так, как сами они складываются, когда от смеха в паху свербит, а одного смешливого аж пополам согнуло!