Юхан Пээгель - Рассказы

В один прекрасный день - это было в последний пятсовский год [Константин Пятс (1874-1956) - эстонский политический деятель, занимавший в 1938-1940 годах пост президента буржуазной Эстонии] - Ийванд отдал богу душу. Рийа обмыла его, надела на него новый домотканый костюм, с полными слез глазами положила его в гроб, сколоченный соседом. Похороны устроила, какие подобают хозяину. На поминках пиво ударило людям в голову и развязало языки. Рийа, которая никому не рассказывала про свои домашние дела и не ходила по деревне в погоне за новостями, поняла по невзначай оброненным фразам, что Ййванд вне дома занимался не только холощением. Как раз наоборот, - он будто бы кое-куда таскался обзаводиться потомством: то один, то другой ребенок, то здесь, то там, мол, в точности Ййванд... Сперва Рийа разозлилась на покойника, потом махнула рукой - хоть в этом-то был мужчиной, мир праху его.

Всю войну и все послевоенные годы Рийа одна везла воз. Она спасла сыновей от немецкой армии (за два белых билета отдала две свиньи и два раза варила пиво!), выучила их, выдала дочку замуж. Тут подошло время колхозов. Что тут скрывать: Рийа пошла в колхоз безо всякой охоты и радости. Всю жизнь одна ломала горб, содержала усадьбу в порядке, а теперь все отдай - и землю и животных. Начинай общую работу! Легко сказать! А если твой напарник окажется таким же слюнтяем, каким был ее Ййванд, откуда же возьмется урожай. Работать лень, а как есть, так в три горла. А ей-то, Рийе, боже милостивый, для кого стараться? Сыновья, как услыхали про колхозы, подались в город, дочка вместе с зятем - на большую землю. Много ли Рийе самой, старому человеку, нужно? Для государства, для колхоза, для всех, - это у нее в голове не укладывается. Так думала Рийа, когда шла в колхоз.

А с колхозом у них сначала тоже была история. Не умел председатель справляться с большим хозяйством. Скот хирел, поля чахли, у людей пропала всякая охота работать, потому что за свой труд они ничего не получали. Прежняя Рийина пашня на вторую колхозную зиму осталась невспаханной. У Рийи просто сердце кипело. Она поставила конюху пол-литра, взяла из конюшни без ведома председателя двух своих бывших гнедых и сделала перепашку, потом пошла к председателю, за руку привела в амбар и накричала на него, категорически требуя семян. Перепуганный председатель, которого каждый день достаточно ругали сверху и снизу, велел выдать семена, еще не сообразив, в чем дело! Рийа посеяла рожь. И хотя время было упущено, рожь взошла на ниве у леса высокая, как стена. Потом и Рийа и председатель получили нагоняй за мелкособственнические инстинкты и прочее. А шестьдесят лофов урожая пошли в колхозные закрома.

Однажды к Рийе пришла лаасиская Юули.

- Ты, Рийа, к старости совеем ополоумела, - сказала она, начиная беседу. - Растяпа ты, вот кто, жить не умеешь.

- Сердце болело, - ответила Рийа.

- А у меня что, не болит, черт подери, - закричала Юули, - внутри у меня будто зверь когтями рвет, не дает спать, корка хлеба в горло не лезет.

- Может, хвороба какая... - съязвила Рийа.

- Хвороба, хвороба... Колхоз этой хворобе название. Работай в ем сколько хочешь, а нипочем не разбогатеешь... Все забрали, и не надейся, что тебе кто-нибудь обратно отдаст. Самой нужно брать, а кто не берет, тот сущий олух. Все воруют, скоро гвоздя в стене не останется... А ты, старая дуреха, сама отдала шестьдесят лофов зерна, на своей земле выращенного... Чтобы другим было что красть! Кладовщик смеется: он твое зерно продает и так на эти деньги зашибает, что лыка не вяжет...

В тот вечер Рийа пошла на склад и избила пьяного кладовщика еще безжалостней, чем лупцевала покойного Ийванда. Тот байбак ведь как-никак в своей семье хлеб ел. Рийа, правда, постарела, но злость придала ей силы: она убила бы кладовщика, не вступись за него другие. Дело это открыто разбирать не стали: кладовщику стало стыдно, что его женщина отдубасила. И поскольку он был дружком председателя, его тихо, без разговоров, сняли с должности.

Но в Рийе с этого дня будто что-то сломилось. Она перестала ходить в колхоз на работу. Правда, никто и не мог ее неволить, ей уже исполнилось шестьдесят лет. Она сидела дома, молча, сгорбившись двигалась по пустой усадьбе, в которой, как и прежде, все было в порядке и каждая вещь на своем месте, ее единственное общество составляли кошка, куры и овца с двумя ягнятами (один черный с белой головой, другой белый с черной мордочкой - я их видел).

Я был на похоронах Рийи. Все говорили, что она умерла от сердечной боли. И у меня не было никакого основания этому не верить.

Нынче в крупном богатом колхозе эту старую историю уже никто и не помнит. А ведь большие и чистые сердца всегда болели о земле, о труде, о зерне. Как наверняка и сейчас.

1964-1969

ОЖИДАНИЕ

Незавидный домишко у Трийн. Низенький и старый; в бывшей риге сохранились еще несколько закопченных жердей, открытый очаг и рядом крохотная плита. Та часть, где комнаты перестроены, там теперь они и живут. Сама Трийн и семья ее племянника. А в нескольких сотнях шагов от дома шумит огромное Балтийское море.

Трийн без малого восемьдесят лет.

Трийн - это частичка судьбы Сырвеской земли.

Она была еще совсем молодой женщиной, когда море отняло у нее Тийдрека. Двести пятьдесят тресковых уд были у ее мужа расставлены в то воскресное утро, когда он вышел в море, чтобы снять их. Внезапно рванул северный ветер, и на следующее утро волны выплеснули на берег, где всю ночь прождала Трийн, опрокинутую лодку, а потом - и бездыханное тело ее мужа; она похоронила его в сухом песке на погосте у Ямаяской церкви. Кто знает, много ли она пролила слез, в Сырве случались и большие плачи. Вот уже тридцать лет прошло с тех пор, как их кормилец - Балтийское море - разом забрал с Тюрьюского берега тридцать шесть рыбаков...

Трийн подняла двоих детей, мальчика и девочку, вырастила их, выучила, хотя это далось ей с трудом, потому что земли было совсем горсточка. Потом пришла последняя война. Сына взяли в Советскую Армию, Трийн пришлось растить его детишек - мальчика и двух девочек. Она растила их и ждала сына из России. Но прежде чем освободителям удалось с боем перейти Сальмеский мост, немец согнал всю деревню на паром и повез в Германию, в лагеря. Трийн, дочка и невестка - все втроем они пеклись о детях, им, детям, доставалась каждая мало-мальски съедобная крошка в лагерной похлебке, и все-таки двоих из них - обеих девочек - пришлось похоронить в чужой земле.

Потом Трийн разлучили с дочерью и невесткой, ибо те были молоды и трудоспособны. Невестке позволили взять с собой единственного оставшегося в живых ребенка, их увезли куда-то в другое место, и с тех пор Трийн их больше не видела, - страдая от голода, душевной муки и несметных полчищ вшей, она изо дня в день ждала их обратно.