Владимир Рекшан - Самый кайф (сборник)

Ознакомительный фрагмент

Рок-групп наплодилось словно кроликов, каждую субботу выступали в десятке мест. Героические отряды болельщиков проявляли поистине партизанскую изворотливость, стараясь проникнуть на концерты, поскольку на вечера пропускали только своих учащихся, а посторонних боялись, зная, чем это может кончиться. Но все равно кончалось. Отчего-то наиболее удачливые просачивались через женские туалетные комнаты. Иногда влезали по водосточным трубам. Иногда приходилось разбирать крышу и проникать через чердак. Главное, чтобы пробрался в здание хотя бы один человек. Этот человек открывал окна, выбивал черные ходы. Если здание оборонялось и местные дружинники перехватывали хитроумных лазутчиков, приходилось идти колоннами напролом, пробивать бреши, срывая с петель парадные двери, и растекаться по коридорам. Бред какой-то! Видимо, не один я сошел с ума той осенью семидесятого года.

Мы привезли на Красную (теперь, как при царях, Галерную) улицу нашу электрическую рухлядь. Там, в низеньком особнячке, дугой обнявшем двор с булыжным старинным покрытием, расположился факультет психологии. Актовый зал оказался с небольшой низкой сценой и высокими, до пыльного потолка, окнами.

Мы расставляли с брательниками и Мишкой усилители и акустику, пробовали микрофоны и пытались разобраться в проводах. Эти красивые рослые парни не волновались. Я им заговорил зубы, затерроризировал уверенностью, а сам же уверен не был, и теперь мне было зябко, нервничал. Жизнь еще только ждала впереди, и это сейчас легко делать выводы и теоретизировать о происхождении и социально-музыкальных корнях рока, о причинах его успеха.

Громко появилась Жанна, «рок-мама»:

– С премьерой вас, мужики! – Голос у нее высокий и ломкий. Она на таких, как мы, насмотрелась, а на меня тогда глянув, добавила: – Перестань, право. Эй, студент! Теперь уже ничего не исправишь, – и довольно засмеялась.

– Н-нет. Н-надо еще пор-репетировать. – Я к тому же и заикаться стал.

– Какие, к черту, репетиции! Поздно! Идите в комнату и ни о чем не думайте. Будете слушать рок-маму или нет?

– Жанна! – крикнул Мишка. – Из «Мухи» человек двадцать придет. Не знаю, как провести.

– Да, – сказал Серега, отрываясь от гитары, а Володя пояснил:

– И из Академии притащатся. Надо провести. Они все с бутылками придут.

– Какие бутылки! – прикрикнула Жанна. – У вас же премьера, мать вашу!

– Так ведь ты наша мама, – сказал Летающий Сустав.

– За бутылки комсомольские билеты полоґжите на стол! – Я вспомнил о диктаторских полномочиях, перестал заикаться и дрожать.

– Шутки, шуточки, – успокоил Серега, а мне опять стало страшно.

Особенного ажиотажа устроителями вечера не ожидалось, так как «Санкт-Петербург» был покуда никому не известен. Возможно, нас поэтому и пригласили. Но к вечеру народ стал подтягиваться. «Аргонавты» в тот день играли в Военмехе, а туда пройти было труднее всего. Кто-то, видимо, знал, что на психфаке вечер, и рок-н-ролльщики с кайфовальщиками (как-то надо называть ту публику), сняв осаду с Военмеха, рванули на Красную улицу. Особнячок взяли «на копья» между делом, даже не причинив ему особого ущерба.

За сценой находилась небольшая артистическая, я смотрел в щелку на толпу, запрудившую зальчик. Холодели конечности, била дрожь, а моим нигилистам – хоть бы что. А Жанне только бы веселиться в центре внимания.

Я не боялся зала, привычный к публике стадионов, и вдруг разом мое внимание устремилось в новое русло:

– Встали! Готовность – минута! Первой играем «Осень», а после – «Блюз № 1»!

Я стоял в гриме, разодетый в малиновые вельветовые брюки и занюханную футболку. На ногах болтались разбитые кеды. Коллеги мои были под стать. А тогда, надо заметить, на родную сцену даже самые отпетые рокеры выходили причесанные и в костюмчиках.

– Ну и ну, – сказал Серега и подкрутил рыжие усы.

– Во, правильно. Счас покайфуем, – хмыкнул Володя.

– Пора, мужики, – засмеялась Жанна. – Я пока окно открою. Ничего, со второго этажа спрыгнете, если бить станут.

– Играем «Осень», а потом блюз! И провода не рвать! И струны тоже не рвать ни за что! – Я устремился к дверям, коллеги за мной. Дернул ручку на себя, помедлил – из зала доносились голоса и табачный дым, – помедлил, сбросил кеды и выбежал на сцену босиком.

Мы врезали им и «Осень», и «Блюз № 1», и «Сердце камня» без пауз, поскольку страшно было останавливаться, и, остановившись поневоле и услышав ликование, выразившееся в свисте, топоте, размахивании пиджаками и сумками над головами, хлопании в ладоши, бросании на сцену мелких предметов, – остановившись и сфокусировав зрение и различив их лица, эти милые теперь лица моей юности, остановившись поневоле, я зло понял, что зал уже наш.

Мы играли дальше под нарастающий гвалт, я метался по сцене как пойманный зверь, размахивал грифом гитары и падал на колени, хотя никогда не метался и не падална репетициях, и не собирался метаться и падать, но так подсказал инстинкт – и не подвел, подлец, поскольку вечер рухнул триумфом и началась на другой день новая и непривычная жизнь, жизнь первой звезды городского молодежного небосвода волосатиков, властелина сердец, и этим властелином стал на четыре долгих года «Санкт-Петербург».

Через неделю мы выступили в Академии, и весь город (условный город волосатиков) пошел на штурм. Двери в Академии сверхмощные, а лабиринты коридоров запутанные, так что шанс устоять у администрации имелся. Но вокруг Академии стояли строительные леса, замышлялся ремонт фасада, и это решило исход дела.

«Санкт-Петербургу» предоставили в распоряжение спортивный зал и обещали через профком шестьдесят рублей.

Все желающие не могли пробиться в Академию. Главные двери уцелели, но защитникам пришлось распылить и без того ограниченные силы и гоняться за волосатиками по лесам, походившим издали, говорят, на муравейник. Администрация пыталась перекрывать двери внутри здания, и это отчасти сдерживало натиск, лишь отдаляя развязку.

Случайный имидж премьеры, вызванный страхом и инстинктом самосохранения, стал ожидаемым лицом «Петербурга», и было бы глупо не оправдать ожиданий.

Малиновые портки оправдали себя, а босые ноги – особенно. Я добавил к костюму таджикский летний халат в красную полоску, купленный год назад в Душанбе, а на шею повесил огромный тикающий будильник.

В спортзале не предполагалось сцены, и мы концертировали прямо на полу. На шведских стенках – народ; люди сидели и висели, как моряки на реях, перекладины хрустели и ломались, кто-то падал. В разноцветной полутьме зала стоял вой. Он стоял, и падал, и летал. И все это язычество и шаманство называлось вечером отдыха архитектурного факультета.