Эндель Пусэп - Тревожное небо

Мы с Вальтером пасли скотину, норовя угнать ее поближе к реке Базаихе, где водился хариус. Мальчишки есть мальчишки! Охотиться за ним с острогой было самым большим для нас удовольствием. Ближе к осени прибавилось и другое — охота на рябчиков.

В школе начались занятия. Но тут неожиданно вернулся отец и начал собираться в тайгу, белковать.

— Давай пойдем вдвоем, — предложил он дяде Александру, — яровые не уродились, хлеба не хватит, сена мало, а на что прикупить? Да и ребята босиком ходят.

Дядя долго думал и взвешивал что-то, а потом отказался:

— Можем добыть, а можем и зря ноги бить. Есть ли она, белка, в тайге?

— Конечно, есть, куда ей деться, уговаривал отец. — Сам видел, как они в прошлую осень там у Жестыка с ветки на ветку прыгали.

— Не-е, — не поддавался дядя. — Не пойду. Лучше домапо буду. Бабам тоже трудно будет. И дрова рубить, и сено привезти. А я за это время еще пару веялок могу спроворить.

Дядя Александр был мастер на все руки — «и жнец, и швец, и в дуду игрец». Имея кое-какой инструмент, изготовленный также его собственными руками, умел он буквально все. Делал шкафы и кровати, ковал подковы, сваривал лемеха и ободья колес, чинил любые нехитрые механизмы и сельскохозяйственные машины, уже появляющиеся у кулаков и зажиточных хуторян. Построил сам для себя фисгармонию и долгими зимними вечерами, когда отец зачастую сидел без дела, дымил цыгаркой и о чем-то подолгу раздумывал, дядя терпеливо подпиливал тоненькие лепестки «голосов» фисгармонии, добиваясь чистоты и точности их звучания. Бродить с ружьем по лесу было не в его характере.

— Возьми меня, — вмешался я в разговор.

— А как же школа? — спросил отец.

— Я догоню, вот увидишь, догоню…

— Ему ведь надеть нечего, — забеспокоилась мама, — а на ноги что?

— Я папин старый пиджак надену.

Экипировали меня всей семьей и, когда дядя Александр предложил свои совсем еще новые постолы, вопрос решился окончательно.

Уложив в два мешка картошку, сухари, крупу, соль и боеприпасы, взвалили все это на кривого Серко и еще затемно двинулись в тайгу.

Мама пошла нас провожать. Погода стояла пасмурная, редкие снежинки тихо падали на нас. Снег хотя и выпал, но не мешал идти.

Дорога была знакома. По тропкам, через Базаиху, вверх по реке Корбук, а потом через небольшие ложбины и косогоры до избушки, служившей нам жильем в прошлую зиму. Тут все оказалось в таком же виде, как мы ее оставили в феврале. Когда вошли вовнутрь, на нас пахнуло сырым нежилым духом.

— Возьми топор, наруби сушняка, — сказал отец, снимая с лошади поклажу.

— Какой из него дровосек, — пыталась заступиться за меня мама, — сам бы пошел…

— Ничего, пошел на охоту, значит уже большой, — усмехнулся отец.

Наутро мама уехала на Серко обратно домой, а мы с отцом вышли в тайгу.

Серый — остроносая лайка, — подаренный нам знакомым охотником дядей Костей из Зыкова, знал свое дело отлично. То впереди, то в сторонке время от времени раздавался его заливистый лай. К моему немалому огорчению, отец стрелял зверьков сам. А мне так хотелось хоть разок пальнуть. Немного утешился, когда, переходя чащобу в небольшой ложбинке, пристрелил выпорхнувшего оттуда рябчика.

— Попал? — слышу голос отца, идущего немного в стороне.

— Попал, попал, — радостно ответил я, выбегая с птицей.

— Вот и хорошо, — одобрительно кивнул отец, — сварим его на ужин.

К вечеру, возвращаясь обратно к избушке, отец смилостивился и дал мне пару раз выстрелить по пушистым чернохвостым зверькам.

— А шкурку снять сможешь?

— Не знаю, — смутился я.

— Давай, попробуй, — и, усевшись на полусгнившую березовую валежину, отец научил меня снимать беличью шкурку» чулком».

Уже первый день порадовал: на отцовском поясе висело семь шкурок.

Пока варился рябчик, я сбегал в лощинку, где еще вчера приметил кусты малинника. Из стеблей малины получился ароматный янтарно-красный чай.

Разрезав надвое дымившуюся от горячего пара тушку птицы, отец торжественно протянул одну половину мне:

— С полем, сынок: пусть и дальше так будет. Тогда мы недельки через две-три и домой можем вернуться.

С каждым днем мы уходили все дальше и дальше в тайгу. Белка попадалась все реже и реже.

Еле слышно доносился до нас лай Серого, а на третьей неделе охоты собака так и не подала за весь день голоса. Одну только белку, да и то рыжехвостую, добыли мы в этот день. К вечеру мы оказались в верстах шести-семи от места ночлега, в верховьях Жестыка.

— Переночуем здесь. Темнеет, а до избушки часа два шагать, — решил отец и, высмотрев сухую сосенку, начал ее подрубать. Свалив дерево и очистив от сучьев, отец разрубил его надвое и подтащил вершину к комлю. Теперь бревнышки лежали рядком.

— Принеси лапнику, да побольше. Бросив мне топор, отец принялся разводить огонь. Когда я вернулся с охапкой пихтовых лапок, огонь уже весело потрескивал, и отец растапливал снег в подвешенной над ним манерке.

— Сухарей маловато, — задумчиво сказал отец. Вынув из-за пазухи подстреленную под вечер белку, стянул шкурку.

— Давай сварим, — предложил он и, выпотрошив тушку, протер ее снегом. — Жаль, что соли нет.

Через полчаса мы, похрустывая сухарями, ужинали слегка отдающей хвоей вареной бельчатиной.

Улеглись. Согретый горячей пищей, я быстро уснул, но вскоре стало холодно, и сна не стало. Плохо спал и отец. То и дело поправляя костер, крутились мы с боку на бок.

— Пошли, решил отец, когда уже засветлело небо на востоке, — попьем там чайку и подадимся домой, может по пути что и попадется.

Солнце уже показалось из-за леса, когда мы подошли к избушке. Затопив печь, сварили чай и, прикончив оставшиеся сухари, отправились в обратный путь.

Теперь хлеб будет, — улыбнулся отец, высыпая дома из: мешков шуршащие шкурки.

…В школе занятия уже шли. Отсиживая после уроков каждый день по два-три часа, я через пару недель «вошел в расписание». Помог мне в этом учитель Вольдемар Оя, который, ежедневно давая и объясняя новые задания, каждый раз строго спрашивал вчерашние.

Записались в комсомол

События 1924 года навечно врезались в мою память. Зима началась жестокими морозами. На улице трудно дышать. Воздух неподвижен и сух. Ослепительно сверкают в лучах низкого зимнего солнца склоны гор. В середине дня свет настолько ярок, что даже через оттаянный дыханием в толстом льду глазок в окне нельзя было долго смотреть.

В январе мороз еще усилился. Как пушечные выстрелы, раздавались по ночам гулкие звуки лопающихся от мороза вековых сосен и лиственниц. За версту слышен скрип полозьев едущего по дороге крестьянина.