В некотором царстве - Ольга Ивановна Маркова

— Не реви, я вырасту большая… Есть мы будем сколько захотим… Хорошо будем жить…

Еленка вспомнила платок, унесенный отцом в кабак, и, всхлипнув, повторила:

— Хорошо жить будем, а тятя — нет.

Громко вздохнула мать. Захотелось утешить ее. Пусть мать знает, что скоро Еленка будет большая, сильнее отца, и увезет их всех далеко, где каждый день умирают купчихи, а отец останется здесь.

— Мама, — тихо окликнула Еленка.

Мать не ответила, и девочка заревела:

— Мама, я есть хочу.

— Спи! — строго приказала та.

Храпела Талька, бегали по стенам тараканы; у кабака кто-то одиноко запел:

Меня милка провожала,

Привораживала…

Певец оборвал песню, на всю улицу свирепо выругался.

Неожиданно Андрейка произнес:

— Я тоже на завод пойду… На домну… Тогда пусть он меня хоть раз ударит!

Мать спросила:

— Болит тело-то?

И осторожно прикрыла сына дерюгой.

— Не-ет… — ответил мальчик, всхлипнув.

Еленке было непонятно, почему плачет Андрей, если тело не болит от побоев. Сама она перестала реветь, как только услышала плач брата.

— Возьми, Андрюша, завтра можешь весь день играть, — протягивая куклу, прошептала она.

Куклу Андрейка оттолкнул. Тогда Еленка сказала ласково, как мать:

— Спи-ка! — Подумав, серьезно, задумчиво предложила: — Давай, Андрюша, убьем его…

Всхлипывания Андрейки прекратились. Мать тоскливо рассмеялась, на минуту притихла, подумала и громко, на всю избу вздохнула:

— Дурочка ты, Елька!

Талька перестала храпеть. В избе, по углам, сразу стала заметна темнота. Еленка прижалась к матери. Прижался к матери и Андрей.

— Все еще не спят галчата, — проворчала Талька. Поднялась, неслышно ступая по кошме, подошла к столу, на котором стояла кринка с водой, напилась и снова легла, на этот раз рядом с Андрейкой.

Когда Талька сказала: «Слушайте-ка…» — что всегда было началом сказки, — Еленка, оставив куклу у матери, переползла к сестре и затихла.

— Сказка будет про птицу-соловья, что у нас тут не живет, только в гости налетает, — начала Талька сонно и ласково.

Ребята подвинулись к ней, даже Анисья, поправив волосы, легла поудобней.

— Слушайте… — повторила Талька и начала сказку:

— В некотором царстве, в некотором государстве, именно в том, в котором мы живем, жили да были старик со старухой.

Ну, жили они, как и водится, бедно. Раньше-то старик в шахте у заводчика Строганова робил, на славе был, а потом, как спинушка-то согнулась, ну и, сами знаете, на что такой заводчику?

Вот и стал старик рыбой промышлять. Да, вишь ты, грех какой: что наудит, то и в кабак, что наудит, то и в кабак. Сами знаете, кто у нас из рабочих-то людей не пирует? Ну а старуха все голодом сидит. Жизни уж не рада. Нет ей ни счастья, ни полсчастья. Вот и стала она бога молить: «Господи, возьми ты меня к себе, не нужна я, говорит, на земле».

А господи-то ей ответ и дает: «Да и здесь ты не больно нужна, нероботь старая».

Анисья неожиданно рассмеялась, потом сердито сказала:

— Мелет-мелет мельница. Где ты только собираешь всякую всячину?

Еленке было страшно за старую нероботь, которая осмелилась говорить с богом.

Бог в ее представлении беспощадный и злой. Он видит с неба все, что делают люди на земле, и ждет только случая, чтобы наказать их. Когда Еленка за столом роняла крошки хлеба, мать говорила:

— Не балуй! Богушко с небушка камушком убьет.

Еленка верила этому, и теперь смелость старухи испугала ее.

— Обиделась она и говорит, — продолжала сказку Талька. — «Я тебя, господи, всю жизнь про черный день берегла. А ты мою жизнь не в счет? Сама успокоюсь, без тебя…» Шибко осердил ее господь-то!

После этого пошла старуха в лес: старик давно кучился[1] удилище ему принести вересовое[2]. Ну, пошла старуха в лес. Идет-идет, долго ли, коротко ли, только насилу дошла. Места-то, сами знаете, у нас какие: горы да перекаты не для старушечьих ног. Умаялась она. Идет да плачет. «Где, говорит, счастье я себе найду?»

Дошла до вересиновки колючей и хотела ее ножом срубить. А из кусточка-то вересового птица и выпрыгнула. Птица-соловей. Я сама-то не видывала ее, а люди говорят, будто она маленькая да серая, замухрышкой живет. Но голосом важна. Как запоет, так за душу и берет. Выпрыгнула это она да и воспела столь жалостно: «Ой, говорит, стара-ладушка, не режь куста вересового: птенцов я в нем вывожу». А голос у нее и в сам деле утешительный. Старуха умилилася: «Но как же, говорит, не резать мне его, сама посуди. Удилище старику непременно надо, хоть чебачками меня покормит, а то я голодом живу, без счастья, без радости».

Соловей-птица опять воспела старухе: «Не режь, подожди, будет тебе счастье-радость на земле. Вот, говорит, сейчас станет тихо по всем горам: ни деревце листом не шевельнет, ни птица не пропоет. Так будет тихо, будто вся земля уснула! В это время на земле счастливый родится. И всем тот счастливый счастья от себя отбавит, а у него все счастья не убудет. Вот и иди ты, старая ладушка, ищи того счастливого, а мой куст вересовый не трогай».

Как воспела птица слова эти, так сразу и тихо стало на земле: ни деревце листом не шевелит, ни птица какая не пропоет. А в этот час счастливый и родился. Закричала старуха и побежала искать счастливого, чтобы взять себе счастья-радости. Кричит, а голосу нет, бежит, а шагов не слышит, — такая тишина стоит.

Бежала она, бежала, кричала она, кричала: «Счастливый родился, счастливый родился!», ну и…

…Хорошо лежать на нежной Талькиной руке. Пахнет теплом и потом. Девичий голос по-старушечьи ласков.

На улице прогрохотала телега и замолкла под окнами.

— Илька, — громко шепнула Талька и, освободив руку из-под головы сестренки, вскочила: так осторожно стучал в окно только Илья, старший брат, работавший с лошадью на рудниках. Талька выбежала навстречу брату, тут же вернулась и тихо сообщила:

— Пьяный он.

В избу, шаря руками по косякам двери, ввалился Илья.

Талька молча посторонилась.

— Эй, вы! — икая, крикнул Илья и запел:

Я с галерки полетел,

Трам-та-ра-ля-лям-лям,

Лаптем барыню задел,

Трам-та…

— Господи! — с отчаянием взмолилась мать и начала подниматься с кошмы, но долго не могла встать, металась на одном месте, как подбитая курица, и все вздыхала: — Господи!

Еленка заревела, пряча лицо в подушку. Илья стоял над ними в светлом пятне, падающем из окон кабака, и вдруг захохотал совершенно трезво и весело.

Анисья долго не могла понять, что все это лишь шутка Ильи, и кудахтала:

— Господи!

Илья