Мемуары - Станислав Понятовский

предварительных условий мира. Отец сказал: «Войны вы на сей раз не увидите, но, чтобы повидать хотя бы армии, собравшиеся вместе — отправляйтесь немедля».

Он дал мне письма к маршалам де Саксу и Левенфельду, а также к своим друзьям в странах, которые мне предстояло проехать. Сопровождать меня должен был майор Кенигсфельс, некогда адъютант прославленного маршала Миниха, возвратившийся, после опалы своего начальника, в дом моего отца. Воспитанный на русской службе, он был более, чем кто-либо, подготовлен к тому, чтобы стать вместе со мной волонтёром в русской армии, но и когда цель путешествия изменилась, Кенигсфельс, будучи единожды определён мне в спутники, заменён не был. Майор не знал по-французски, да и весь его облик мало подходил для встреч с европейскими странами и людьми, которых я предполагал посетить, что компенсировалось, однако, его здравым смыслом и несомненной порядочностью.

Родители взяли с меня честное слово — не играть в азартные игры, не пробовать вина и крепких напитков, не жениться, не достигнув тридцати лет; того же потребовали они когда-то и от старших братьев. Я сдержал свои обещания. Второе из них должно было (по мнению родителей) предохранить меня от обычая неумеренно пить, укоренившегося тогда на наших собраниях и почти во всех домах столь прочно, что тот, кто отказывался выпить всё, что ему подносили, рисковал произвести дурное впечатление на окружающих, а ведь в благосклонности некоторых из них он мог быть и заинтересован. Оправдаться же можно было лишь доказав, что ты никогда ни с кем не пил. Полезный пример, поданный мною в этом вопросе, благодаря моему воспитанию, — мне подражали, хоть и не всегда тщательно, в домах иных вельмож, — послужил, быть может, тому, что в Польше удалось основательно приглушить этот порок, так настойчиво поощрявшийся Августом II.

Итак, я отправился в путь и, проехав Ченстохов, Троппау, Кенигграц, Эгер, Байрейт, Франкфурт, спустившись по Рейну до Кёльна, прибыл 10 июня в Аахен, где Каудербах, в то время посланник Саксонии в Гааге, а некогда — протеже моего отца и воспитатель моих старших братьев, представил меня дипломатам других стран, собравшимся на конгресс. Граф Кауниц, впоследствии — канцлер венского двора, невзирая на разницу в возрасте и положении, а также на странности, ему приписываемые, принял меня исключительно учтиво и не пожалел часа на беседу со мной.

Три дня спустя я достиг Маастрихта, где застал ещё главную квартиру маршала Левенфельда. Он тепло меня встретил, обрадовался Кенигсфельсу, которого знавал в России, и предоставил нам полную возможность обозревать в Маастрихте и окрестностях всё, что могло удовлетворить разумное любопытство юного путешественника. Однажды он, в моём присутствии, заметил Кенигсфельсу:

— Малыш Понятовский немало удивлён, надо думать, увидеть вместо строгостей военной службы шведской, русской, немецкой, нарисованных ему воображением не без вашей и его отца помощи, как маршал Франции, в самом сердце своей армии, посещает каждый вечер Комедию, а дни проводит с актрисами?..

В эту минуту я понял, как легко тому, кто занимает высокий пост, завоёвывать сердца, особенно, молодые, и как легко великому стать популярным — достаточно замечать или угадывать впечатление, им производимое. Весьма сомнительные моральные качества Левенфельда, о которых я был премного наслышан от фламандцев, отпугивали меня, и ни репутация искусного военачальника, ни тёплый приём им мне оказанный, не могли помешать этому. Слова маршала, напротив, мгновенно внушили мне склонность к нему, и я ничего не мог с собой поделать, хотя в душе продолжал осуждать его. Когда Левенфельд отправился в Брюссель, я последовал за ним и там он представил меня маршалу де Саксу.

Я был уверен, что передо мной первый человек Земли. Выглядел де Сакс несомненно героически: высокий, с фигурой атлета, могучий, как Геркулес, он обладал самым ласковым взглядом, самыми мужественными чертами лица и головой благороднейшей формы. Звуки его голоса напоминали басы органа; передвигался он медленно, но гигантскими шагами, каждое слово, вылетавшее из его уст (он никогда не выпускал их много зараз) и малейшее его движение производили огромное впечатление на окружающих. Три или четыре сотни французских офицеров заполняли ежедневно его апартаменты, и я не мог видеть без волнения представителей знаменитейших фамилий этой страны, об истории которой я столько читал, этой нации, привыкшей повсюду задавать тон, — покорными, почтительными, зависящими, можно сказать, от каждого вздоха этого чужестранца, вновь приучившего их побеждать. Де Сакс был, кроме того, генерал-губернатором Нидерландов, завоёванных им для Франции, любимцем солдат и младших офицеров; но и старшие офицеры, несомненно ему завидуя, восхищались им, и уж во всяком случае, не ненавидели его, как Левенфельда, который, в свою очередь, их не жаловал. Даже фламандцы не сетовали на де Сакса, а побеждённые им генералы — превозносили его; герцог Камберлендский украсил даже свою комнату в Виндзоре его портретом.

Маршал был со мной любезен, наговорил комплиментов моей семье, особенно самому старшему брату, который проделал кампании 1741 и 1742 годов под его началом. Я вспоминаю, что де Сакс сказал мне: — Я очень хотел бы, чтобы он был со мной здесь, я никогда не встречал молодого человека, подававшего такие надежды в военном деле — он далеко пошёл бы, если бы продолжил службу. Я очень любил его потому, что он очень любил меня.

Мир рассматривали как уже заключённый, и французского лагеря не существовало более — части были расквартированы, я их почти не видел. Вспоминаю, как в Маастрихте я беседовал с молоденьким артиллерийским офицером, который в возрасте девяти лет был ранен во время осады этого города. Я нашёл, что король Франции должен быть великим королём, раз среди его подданных встречаются примеры подобного рвения, никого особенно не удивляющие.

Чем менее «военным» становилось моё путешествие, тем чаще любопытство и склонности моей натуры побуждали меня обращаться ко всему, что эта прекрасная страна даёт возможность познать в культуре и искусстве, особенно же — в живописи. Я восхищался, созерцая произведения Рубенса или Ван Дейка, а мой скуповатый ментор был так доволен, что я не увлекаюсь пока ничем другим, что разрешил мне в Брюсселе сделать первое приобретение; я считал, что обладаю сокровищем, купив маленькую картину.

Из Брюсселя я направился в Берген-оп-Зоом, где французскими частями командовал швейцарец по имени шевалье де Курт: его заботы и любезное стремление показать мне все, чем славилась знаменитая эта столица, дали мне ещё раз понять, как повезло мне, что я родился в семье человека, хорошо известного в разных странах. Шевалье де Курт знал и любил отца; он дал мне рекомендательное письмо к