Николай Князев - Легендарный барон: неизвестные страницы гражданской войны

Весна 1914 г. предстала перед бароном вся разубранная цветами, на фоне изумрудно-зеленых далей. Ничто, как будто бы, не предвещало грядущих событий. Проникшийся поэзией Монголии, Унгерн поседлал коня, свистнул собаку и отправился в свои полуохотничьи, полуэтнографические исследования. Несколько месяцев скитался он между Кобдо и Ургой. Можно предположить, что именно в этот период своей жизни он услыхал голос подлинной, мистически близкой ему Монголии.

Облик конников — монголов оказался созвучным любимой мечте о возвращении к временам рыцарства. Ведь и сами рыцари в его представлении прежде всего были конниками. И, если подумать, что для его сурового сердца все прекрасные проявления человеческой натуры, то есть истинная воинская доблесть, подлинная честность и идейная преданность своему долгу — достигали высоты идеала лишь в рыцарскую эпоху, то понятна станет тайна очарования Монголией, глубоко затронувшая его душевный мир. Ему мерещились картины былого величия монгольского народа и перед ним восставал суровый образ Чингисхана, посылавшего в пылящуюся даль свои орды. Возможно, что тогда уже грезил барон о новом вожде, который поведет разбуженных им от долгого сна конников на подвиги воинской славы и чести. Ему, вероятно, было известно, что дух каждого народа точнее всего отражается в его эпической поэзии. Монгольская поэзия, полная героических мотивов, в этом отношении представляет значительный интерес и, рано или поздно, но сулит народам монгольского племени большое и славное будущее.

Известие о вспыхнувшей войне на западе было для барона зовом из мира грозной действительности. Роман Федорович спешит вступить в казачьи ряды. Он поскакал в Читу и там выяснил, что забайкальцы получили распоряжение оставаться на местах. Барон едет на фронт одиночным порядком. Он вливается в ряды одного из второочередных полков Донского казачьего войска. Унгерн был рожден для войны, и поэтому очень скоро выделился своей доблестью. Разведка ли, наступление, или партизанский налет в тылу у немцев — барон повсюду и всегда на первом месте.

Он оказался непревзойденным мастером по части добывания “языка”, но порой пользовался для этой цели довольно рискованными приемами: случалось, что в разведке он доставал из кармана смятую фуражку германского офицера и даже набрасывал на плечи шинель неприятельского образца.

За время службы на фронте в должности младшего офицера сотни Роман Федорович никогда не уходил с полком в резерв. Он обычно пристраивался к какой либо части, остававшейся в боевой линии, или же уходил одиночным порядком в неприятельский тыл и не раньше возвращался в свои ряды, чем тогда, когда полк снова выступал на позицию. С получением сотни барон вынужден был ограничить свои отлучки из полка.

Выдающаяся доблесть Унгерна неоднократно отмечалась в приказах. В продолжении первого года войны он получил четыре ранения и удостоен был ордена Св. Георгия[4], георгиевского оружия и к началу второго года войны представлен к чину есаула.

По свойственной его натуре скромности, барон никогда не распространялся о своих подвигах. На расспросы же товарищей по полку неизменно отделывался решительными отговорками: “О чем тебе рассказывать? Ты там не был, поэтому не поймешь”, — чаще всего отвечал барон. В забайкальской казачьей дивизии, куда барон Унгерн перевелся вскоре после вступления ее в действующую армию, было лишь глухо известно, что Роман Федорович заслужил орден за взятие сотней донцов какой-то высоты на Австро-германском фронте. Слышно было, что этот случай являл собой подвиг выдающегося героизма[5]. Совершенно, даже до странности равнодушный к чинам и к другим наградам, Унгерн ценил только орден Св. Георгия, как высокое и при том исключительно военное отличие. Рассказывают, что в ночь накануне расстрела он изгрыз зубами свой орден, который, как известно, коммунисты не сняли с его груди.

Унгерн был крайне волевым человеком, с ярко подчеркнутым властолюбием, твердостью и настойчивостью прямолинейностью и по справедливости считался одним из храбрейших офицеров дивизии. Это был высокий, худощавый блондин, с крепко посаженной головой, украшенной рыжеватыми усами, обычно опущенными вниз по углам его тонко очерченного рта; он был силен, отважен до дерзости, вынослив и жил исключительно войной. Барон не имел других интересов на фронте, кроме тех, которые целиком укладываются в узкую военную сферу деятельности. Его не влекло с позиции ни в отпуск, ни на отдых. Он не был знаком с чувством утомления и мог подолгу обходиться без сна и пищи, как бы забывая о них. Именно в этой обстановке нашли лучшее применение его врожденные особенности, унаследованные от воинственных предков.

В строевом отношении барон не безупречен. По свидетельству бывшего полкового командира, барона Врангеля (“Белое Дело”, т. V), Унгерн, в качестве командира сотни, грешил против элементарных правил службы, что с избытком искупалось его боеспособностью и заботливостью о казаках и конском составе своей части. Роман Федорович охотно вспоминал о том, что в бою Врангель давал ему самые ответственные поручения, а с отходом на отдых — отсылал в обоз. Несмотря на некоторые трения с командиром полка, унгерновская сотня была и обмундирована лучше других и ее котел загружался полнее, чем это полагалось согласно нормам довольствия, так как ее командир, не признавая никакой отчетности, умел добывать предметы довольствия.

В Великую войну[6] барон испытал достаточное количество резких столкновений с чинами хозяйственной части полка, вследствие неизбежных в его обиходе перерасходов. Возможно, только благодаря своим выдающимся качествам Роман Федорович не попал под суд за грубые нарушения хозяйственных обязанностей командира сотни. Но зато в гражданскую войну, когда все зависело от него одного, барон организовал при своей дивизии изобильно снабженную интендантскую часть. Он лично следил за интендантством для того, чтобы оно работало тщательно и без перебоев. Известен случай, когда он заставил интенданта дивизии съесть в его присутствии пробу недоброкачественного сена. Для большей наглядности нашего представления о бароне нужно подчеркнуть его полное равнодушие к элементарным требованиям комфорта. Он мог спать вповалку с казаками, питаясь из общего котла; не чувствовал потребности в опрятной одежде.

Было бы ошибкой думать, что опрощение барона объяснялось его желанием снискать популярность среди казаков. Во всем образе поведения его, в его равнодушии к деньгам и жизненным удобствам, в небрежности в одежде, в его повелительной манере обращения с людьми — для чуткого слуха звучали горделивые нотки сознания бароном своего превосходства. Какое бы то ни было заискивание или приспособляемость совершенно не укладывались в натуре Романа Федоровича.