Дети семьи Зингер - Клайв Синклер

такой вопрос стоящим внимания, или же отвечал: «Женщина никем не может стать». По мнению Аврома-Бера, у благочестивой женщины могло быть только одно стремление: приносить в дом счастье, прислуживая мужу и рожая ему детей. Но Двойру совершенно не устраивала перспектива вырасти и стать «никем».

Почти каждую ночь, лежа в постели, она твердо решала бросить свои обязанности домохозяйки и начать учиться. С самого детства ей страстно хотелось получить образование, чтобы перестать быть в семье пустым местом. Она бы узнала многое, постигла бы мир <… > она, Двойреле, — девочка, которая, по словам отца, обречена вырасти никем, — стала бы независимым человеком. Она бы сама создавала свою жизнь.

Несмотря на столь дерзкие стремления, Двойра оставалась пленницей домашних забот, «обычной серой рутины», страдая от постоянного чувства безысходности и ежедневно убеждаясь в своем невежестве. Ее отец неодобрительно относился к женской учености, особенно когда это касалось его собственной умницы жены, и прилагал все усилия, чтобы Двойра не повторила «ошибку» матери. Даже Рейзеле, вместо того чтобы поддерживать дочь, наоборот, принижала ее при любой возможности. Например, когда Двойра сказала матери правду о радзиминском ребе, та велела ей придержать язык, хотя сама говаривала, что его последователи «слабы разумом», а самого ребе именовала «их золотым тельцом». Но назвать его «просто-напросто вруном», как это сделала Двойра, — это, очевидно, было уже слишком. Как с некоторым осуждением выразился Башевис, «моя сестра <…> то и дело <…> высказывала мнения, которые ей следовало держать при себе».

Ради всего святого, остановись! Ты полная дура! — одернула ее Рейзеле, окончательно выйдя из себя. — Неудивительно, что в Талмуде написано, что невежда будет задавать вопросы лишь для того, чтобы что-нибудь спросить, — она обернулась к Михлу с улыбкой. Двойра не поняла этого древнееврейского выражения, но интуитивно почувствовала его суть. Она зарделась от стыда и отвернулась, поклявшись себе, что впредь никогда не будет смиренно прислуживать «великим», получая в ответ одно презрение, как те бедные толпы, готовые на все, чтобы увидеть цадика…

Больше всего девочку ранили заговорщицкие улыбки, которыми обменивались мать с сыном, высмеивая необразованную Двойру. Еще глубже эта рана стала после того, как Башева фактически повторила предсказание мужа по поводу будущего их дочери. Об этом эпизоде вспоминает Иешуа в книге «О мире, которого больше нет»:

Моя сестра спросила у мамы:

— А кем я стану, когда вырасту?

— Кем может стать девочка? — ответила ей мама.

Моя сестра, с детства ревнивая, не могла простить того, что ее способности никто не оценит, поскольку она существо женского пола. Это был источник наших с ней постоянных ссор.

«В своей ревности к моему брату Исроэлу-Иешуа она выдвигала против него бесчисленные обвинения, — писал Башевис, — но потом, сожалея о сказанном, всегда бросалась целовать его».

Почему же та самая мать, которая в присутствии сыновей презрительно высмеивала «чудеса» радзиминского ребе, так распекала свою дочь за точно такие же высказывания? Похоже, Башева сознательно отказывалась помогать эмансипации Эстер. Сама она, как и ее дочь, всю жизнь была заложницей традиционной роли женщины в обществе, однако общая судьба сделала их не союзницами, а врагами. Образование не принесло Башеве ничего кроме горечи, и амбиции дочери были ей неприятны. Она не желала видеть, как Эстер превращается в излишне ученую домохозяйку, и потому не давала ей возможности учиться и не критиковала традиционный уклад в ее присутствии. Чтобы показать, насколько несправедливо обращалась с ней мать, в своем романе Эстер прибегает к свидетельству третьего, непредвзятого лица:

Мотл проскользнул в кухню, где в углу хандрила Двойра. Мотл знал причину ее обиды: он случайно слышал, как Рейзеле высмеивала ее без всякой причины, в то время как Михлу, который только и делал, что бездельничал, все отжалось с рук без малейшего замечания «Мамин любимчик». — не без возмущения подумал Мотл.

Собственно, это один из тех моментов, когда из-под литературной, художественной оболочки проступает неловкая автобиографическая деталь: уверенность автора в своей правоте. Башевис полагал, что его мама и сестра вовлечены в некую «фрейдистскую драму». Эстер, в свою очередь, упрекала Башеву, что та не любила ее; «это было неправдой», добавлял Башевис, хоть и признавал, что мать и дочь несовместимы. Морис Карр писал:

Разочарование Башевы из-за того, что ее первенцем оказалась девочка, переросло в жгучую пожизненную антипатию. Я могу это подтвердить. Когда в 1926 году мы приехали в Польшу, первыми словами Башевы были: «Слушай, Гинделе, а ты не так уродлива, как я представляла!» И больше она почти ничего не говорила. Что касается сына Гинделе, то есть меня, она только раз взглянула на меня и больше ни разу не смотрела, не говоря уже о том, чтобы обратиться ко мне. Не знаю почему — то ли из-за этих несчастливых отношений, то ли по иной причине, — но в возрасте двенадцати лет моя мать начала опухать от какой-то таинственной болезни, чуть не убившей ее, и потом до конца дней своих мучилась от нездоровья[31].

Несмотря на все, Эстер стала писательницей. Собственно, именно она была первым отпрыском семьи Зингер, в ком проявилась склонность к сочинительству. В книге «Папин домашний суд» Башевис говорил о том. что в ее письмах к будущему мужу «стали заметны первые литературные искры в нашей семье». «Она писала длинные, умные, даже остроумные послания, о чем мой отец совершенно не подозревал, а мама была в изумлении от того, что ее дочь научилась так ловко обращаться со словами». По свидетельству ее сына, в тот же период Эстер написала несколько рассказов, «но родители убедили ее разорвать рукописи, чтобы офицеры царской таможни, если они будут досматривать ее багаж на пути в Берлин, не заподозрили, что в бумагах содержатся революционные материалы».

Отношение Башевы к Эстер выглядит еще более бездушным, если вспомнить, как с самой Башевой обращались в доме ее отца в Билгорае. «Среди всех женщин в доме только она одна была ученой и, что называется, с мужским умом. Дед нередко жалел, что мама не родилась мужчиной, — писал в мемуарах Иешуа. — С мамой дед мог говорить о книгах, о высоких материях. Мама гордилась этим…» Эстер в своем романе уточняла: «Рейзеле была единственным человеком в доме, которого он вообще удостаивал разговора». Возможно, именно одиночество сделало из Эстер писателя. У Башевиса не было определенного ответа, он и сам удивлялся: «И как это все случилось?» На шутливый вопрос в интервью «Encounter» о том, действительно ли