Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Даже когда в заводской котельной опустил я шланг в люк, вырезанный в полу, чтобы пополнить котлы водой, и обронил в отверстие брезентовую рукавицу. Рукавица всосалась в подводный насос, заклинила его, и все котлы пришлось гасить, выгребая из топок горящий уголь на каменный пол. Когда же извлечённая рукавица была опознана, начальник отопительных систем товарищ Соколов только головой покачал в мою сторону.

И когда в типографии, где я, помимо резальной машины и катания вверх и вниз бумажных ролей, ещё переплавлял в доморощенной печке отработанный шрифт, а потом огромной поварёшкой разливал расплав в изложницы, производя таким образом свинцовые чушки для линотипа, но как-то, запалив эту печь, вышел покурить, а потом отвлёкся с брошюровщицами и про печь позабыл, а она, пережёгши все, что могла, залила весь пол глубокой свинцовой лужей… Даже тогда мне просто вручили умеренную кувалду и зубило, чтобы я сколол весь этот заледеневший свинец для новой переплавки.

И только в армии пришлось мне услышать магическую фразу, адресованную лично мне. Начальник штаба подполковник Филатов за мою самоволку объявил эту высшую меру, и я, так долго её лишённый, почувствовал волнение, переходящее в тихую радость.

Мне указали стол и стул. Мне дали четыре листа чистой белой бумаги, чернильницу и перо. Меня оставили одного. Никто не сказал мне, как это делать, была только тема, и тема была — я сам.

Я обмакнул перо, поднёс его к белому чистому полю и — весь затрепетал. О, блаженство! Я пишу, и меня будут читать.

Теперь пишу я по своему хотенью и вовсе не знаю, что из этого станет. Что скажет мой неведомый читатель? И будет ли он? Ведь у него своё хотенье, а щучьего веления нету… И я же ничего не сочиняю. Где? Где у меня интрига и закрученный сюжет?!

Конечно, пианист Александр Гольденвейзер (между прочим, крестный отец Андрея Дмитриевича Сахарова) в книге своей «Вблизи Толстого» записал высказывание Льва Николаевича:

Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого-нибудь выдуманного Ивана Ивановича или Марию Петровну. Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случилось наблюдать в жизни.

Вот я и рассказываю то, что мне интересно, и мне же — значительно. А с этим как войти в расположение читателя и взять его врасплох? Разве что — через форточку?

Эх, кто бы подсадил.

Начало дороги

И точно так же, как нормальный человек может, закрыв глаза, пройти по квартире своего детства, не натолкнувшись ни на один предмет и не потеряв ни на секунду ориентации, — вот точно так же он должен свободно, ощупью, инстинктивно, бессознательно, но столь же безошибочно ориентироваться в родном доме своей культуры, своей истории.

Всё началось с Екатерины.

Хотя она была не первой.

Пётр завоеванием Азова открыл себе путь и к Чёрному морю…

Такую запись сделал Пушкин в подготовительных текстах к Истории Петра.

Теперь и Екатерину Чёрное море стало очень занимать. Это называлось «восточный вопрос», а вопрос был именно в том, чтобы продвинуть границы на юг и купаться в море. Однако пушкинская запись о Петре имеет продолжение. Путь к морю Пётр себе открыл, но…

… но он не полагал того довольным для России и для намерения сблизить свой народ с образованными государствами Европы. Турция лежала между ими.

Она и при Екатерине всё там же лежала. И были ещё черкесы. А вы говорите «купаться»!

Худо-бедно с черкесами в общем-то ладили, они же ещё у Ивана Грозного просили защиты от крымского хана. Теперь было ясно, что хана надо вышибать. А Турция — владычица моря и хану сестра. Вот и пошли турецкие войны, коих числом было столько, что в России никто не возьмётся их перечислить. А тут ещё и Вольтер стал подзуживать, по-французски писал нашей матушке, что, отчего бы, дескать, столицу Российской империи не перенести в Константинополь… Но это ладно, так, «эпистолярная любезность», как выразился Ключевский. Зато Григорий Александрович Потёмкин, тот прямо-таки заразил Екатерину мечтательными планами, что как бы, мол, освободить балканских христиан и на обломках турецкого самовластья возродить Греко-Византийскую Империю. Это он назвал «греческим проектом».

Что говорить, проект был соблазнительный, а для Руси как будто и не чуждый. Не где-нибудь, а именно здесь мы с лишним семь веков назад прияли христианство. Сюда, в Храм Святой Софии пришли послы Владимира и «не свемы, на небе ли были есьмы; несть бо на земли таковаго вида, ни красоты таковыя…» Жаль, задолго до этого Вещий Олег Храма не разглядел. Хотя, конечно… Иной красоте поклонялся князь — «щита прибивать на ворота».

Правда, что София ко времени Потёмкина давно уже стала турецкой мечетью. Но и это было не страшно. Пётр Петрович Гнедич в своей «Истории искусств», изданной к началу уже нашего, двадцатого века, привёл относительно Софии прелюбопытнейшее мнение одного «современного путешественника»:

В этом храме молились миллионы христиан, теперь миллионы последователей пророка с фанатической верой выкликают свои молитвы. Дайте святую Софию буддистам, евреям, язычникам — и все здесь поставят свои алтари и будут молиться. Это дом молитвы, это храм Бога — помимо всяких церквей и вероисповеданий.

Ну и как не загореться было тем греческим проектом? И хоть былью вся сказка не сделалась, на юг мы продвинулись сильно.

Приглашение колонистов, закладка городов, разведение лесов, виноградников и шелководства, учреждение школ, фабрик, типографий, корабельных верфей, — всё это предпринималось чрезвычайно размашисто, в больших размерах, причём Потёмкин не щадил ни денег, ни труда, ни людей.

Так писал в своей «Истории Екатерины II» (1885) русский историк, профессор Новороссийского университета Александр Густавович Брикнер.

Только не надо думать, что университет был в Новороссийске. Он был в Одессе, а то, что потом стало — Одесская область, было — Новороссийский край, что означало: Новая Россия. Так эта Новая — на юге — кругом была. И, к слову, Днепропетровск, так названный по большевику Петровскому, хоть и был до того Екатеринослав, но ещё раньше звался Новороссийск. А нынешний Новороссийск, где нет университета, а есть цементный завод, заложили гораздо позже, когда уже и Пушкина похоронили.