Людмила Поликовская - Злой рок Марины Цветаевой. «Живая душа в мертвой петле…»

Ознакомительный фрагмент

…шаги вдали.

Скрип раскрывающейся двери —

и Вы вошли.

И было сразу обаянье.

Склонился, королевски-прост. —

И было страшное сиянье

Двух темных звезд.

И их, огромные, прищуря,

Вы не узнали, нежный лик,

Какая здесь играла буря —

Еще за миг.

Я героически боролась.

Мы с Вами даже ели суп! —

Я помню заглушенный голос

И очерк губ.

И волосы, пушистей меха,

И – самое родное в Вас! —

Прелестные морщинки смеха

У длинных глаз.

Я помню – Вы уже забыли —

Вы – там сидели, я – вот тут.

Каких мне стоило усилий,

Каких минут —

Сидеть, пуская кольца дыма,

И полный соблюдать покой…

Мне было прямо нестерпимо

Сидеть такой.

«День августовский тихо таял…»

И через несколько дней, продолжая это стихотворение:

Великолепные глаза

Кто скажет – отчего – прищуря,

Вы знали – кто сейчас гроза

В моей лазури.

Ваш рот, надменен и влекущ,

Был сжат – и было все понятно.

И солнце сквозь тяжелый плющ

Бросало пятна.

Если не знать, к кому обращены эти стихи, можно подумать, что они о Сергее Эфроне. Романтическая внешность, на которой особенно выделяются рот и глаза. Вообще, лексика и стилистика этих стихов мало чем отличаются от стихов, обращенных к мужу. И пишутся стихи почти одновременно. «О я, пожалуй, странный человек…», обращенное к мужу, – 3 июня 1914 года; первое стихотворение к Петру Эфрону – 17 июня 1914 года.

Единый образ как бы раздваивается. Могла ли Цветаева, любя Сергея, пройти мимо того, кто был на него так похож и внешне, и романтической своей сутью, и – во многом – общностью судьбы, а главное, так же нуждался в понимании и опеке? Анастасия Цветаева в своих «Воспоминаниях» отвечает на этот вопрос отрицательно.

Через год в Коктебель из Москвы идут дурные вести: здоровье Петра все ухудшается и ухудшается. В начале июля семья Эфрон перебирается в Москву. Петр – в больнице, его положение безнадежно. Ему нужна любовь. Но не любовь физическая, а любовь-нежность, любовь-забота, которая скрасила бы его последние дни на этой земле. В душе Цветаевой возникает сильное чувство к умирающему Петру. Можно ли его назвать любовью? Свои чувства к братьям лучше всего объяснила сама Цветаева в письме к Петру от 14 июля 1914 года:

«Мальчик мой ненаглядный!

Сережа мечется на постели, кусает губы, стонет. Я смотрю на его длинное, нежное, страдальческое лицо и все понимаю: любовь к нему и любовь к Вам.

Мальчики! Вот в чем моя любовь.

Чистые сердцем! Жестоко оскорбленные жизнью! Мальчики без матери [3] !

Хочется соединить в одном бесконечном объятии Ваши милые темные головы, сказать Вам без слов: «Люблю обоих, любите оба – навек!»…

О, моя деточка! Ничего не могу для Вас сделать, хочу только, чтобы Вы в меня поверили . Тогда моя любовь к Вам даст Вам силы <…>

Если бы не Сережа и Аля, за которых я перед Богом отвечаю, я с радостью умерла бы за Вас, за то, чтобы Вы сразу выздоровели <…>

Клянусь Вашей, Сережиной и Алиной жизнью, Вы трое – моя святая святых».

Марина проводит в больнице все дни, но свое чувство к Петру вовсе не считает изменой мужу. Неизвестно, как развивались бы события дальше, но 28 июля Петр Эфрон умер. «Маринина рана сочилась. Она говорила мне только о нем. Рассказы смешивались со стихами ему, их цикл рос. Она рассказывала мне каждое его слово, ей или при ней сказанное, передавая каждую интонацию, и я слушала, замерев, ее боль, все росшую от часа встречи (зачем так поздно!) до часа утраты, до лицезрения посмертной маски» (из «Воспоминаний» А. Цветаевой).

Но жизнь и молодость берут свое. Спокойствие в семье – на время! – восстановлено. Сергей Яковлевич поступил в университет. На историко-филологический факультет, где многие годы работал Иван Владимирович Цветаев. А Марина? В одном из писем к Петру Эфрону она призналась: «Вы первый, кого я поцеловала после Сережи. Бывали трогательные минуты дружбы, сочувствия, отъезда, когда поцелуй казался необходимым . Но что-то говорило «нет!». Вас я поцеловала, потому что не могла иначе. Все говорило: «да!».

Пусть это был поцелуй в «трогательную минуту дружбы», но внутреннее «нет!» было преодолено. В октябре 1914 года Цветаеву захватывает новое чувство. На этот раз не нежно-дружеское, а безудержное, страстное, нежданное и нежеланное («Схватила за волосы судьба»). К женщине. Поэтессе Софье Парнок. Известной не только стихами, но и своими лесбийскими наклонностями, имевшей к моменту знакомства с Цветаевой большой опыт однополой любви. («Вы слишком многих, мнится, целовали…») Цветаева же в это время – жена и мать, но, очевидно, женщина еще не проснулась в ней. Об этом свидетельствуют и ее собственные стихи из цикла «Подруга» («Этот рот до поцелуя / Твоего был юн. / Взгляд – до взгляда – смел и светел, / Сердце – лет пяти…»), и стихи Софьи Парнок:

И впрямь прекрасен, юноша стройный, ты:

Два синих солнца под бахромой ресниц,

И кудри темноструйным вихрем,

Лавра славней, нежный лик венчают.

Адонис сам предшественник юный мой!

Ты начал кубок, ныне врученный мне, —

К устам любимой приникая,

Мыслью себя веселю печальной:

Не ты, о юный, расколдовал ее.

Дивясь на пламень этих любовных уст,

О, первый, не твое ревниво, —

Имя мое помянет любовник.

«Алкеевы строфы»

«Юный», не сумевший расколдовать, – это, конечно, Сергей Эфрон. И не случайно в стихах Марины Цветаевой, обращенных к мужу, никогда не было и не будет никакой эротики. Даже когда после пятилетней разлуки, вызванной Гражданской войной, они снова окажутся под одной крышей, она скажет: «Жизнь: распахнутая радость / Поздороваться с утра!»

Судя по стихам, любовь (вернее, страсть) Цветаевой к Парнок возникла с первого взгляда:

Я помню, с каким вошли Вы

Лицом – без малейшей краски,

Как встали, кусая пальчик,

Чуть голову наклоняя.

И лоб Ваш властолюбивый,

Под тяжестью рыжей каски,

Не женщина и не мальчик, —

Но что-то сильнее меня!

Движением беспричинным

Я встала, нас окружили.

И кто-то в шутливом тоне:

«Знакомьтесь же, господа».

И руку движеньем длинным

Вы в руку мою вложили,

И нежно в моей ладони

Помедлил осколок льда.

Вы вынули папиросу,

И я поднесла Вам спичку,

Не зная, что делать, если

Вы взглянете мне в лицо.

Я помню – над синей вазой —

Как звякнули наши рюмки.

«О, будьте моим Орестом!»

И я Вам дала цветок.

Некоторые стихи этого цикла до жути интимны:

Как голову мою сжимали Вы,

Лаская каждый завиток,

Как Вашей брошечки эмалевой

Мне губы холодил цветок.

Как я по Вашим узким пальчикам