Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

близости. Я стал ему настолько чужим, что никак он не мог сказать то, что собирался. Вечером проводил я его на станцию. И тут он начал: “Вот что я хотел тебе сказать…” Потом запнулся. И вдруг сообщил общеизвестную историю о домработницах и Котове. Я удивился. История эта была давно и широко известна. Почему Николай Макарович вдруг решил заговорить о ней после столь длительных подходов, запнувшись? Я сказал, что всё это знаю. “Но это правда!” И я почувствовал с безошибочной ясностью, что Николай Макарович хотел поговорить о чем-то другом, да язык не повернулся. О чем? О том, что уверен в своей гибели и, как все, не может сдвинуться с места, ждет? О том, что делать? О семье? О том, как вести себя – там? Никогда не узнать. Подошел поезд, и мы расстались навсегда. Увидел я в последний раз в окне вагона человека, так много значившего в моей жизни, столько мне давшего и столько отравившего. Через два-три дня я узнал, что Николай Макарович арестован. К этому времени воцарилась во всей стране чума. Как еще назвать бедствие, поразившее нас?»

Михаил Слонимский рассказывал, что вскоре после ареста Олейникова некто неизвестный долгим ночным звонком в дверь постарался напомнить Шварцу, что может прийти и его черед. Отворив дверь, Евгений Львович услышал только, как кто-то быстро сбегает по лестнице вниз. Очевидно, что он не раз задумывался о возможности собственного ареста. Возможно, как и многие тогда, держал у дверей «тревожный чемоданчик» со сменой белья и зубной щеткой на случай внезапного ночного визита – по неписаной традиции тех лет арестовывать приходили почти всегда ночью.

На первом же заседании правления ленинградского Союза писателей после ареста Олейникова от Шварца потребовали, чтобы он ответил за свои связи с «врагом народа». Евгений Львович сказал о том, что арест Николая Макаровича был для него полной неожиданностью. Шварца спрашивали о том, где и как они подружились. Так как ничего порочащего Олейникова тут не обнаружилось, драматург Зельцер, желая помочь Шварцу в его неопытности, подсказал: «Ты, Женя, расскажи, как он вредил в кино, почему ваши картины не имели успеха». На что Шварц ответил, что успех и неуспех в кино невозможно объяснить вредительством. «Я стоял у тощеньких колонн гостиной рококо, – вспоминал он, – испытывая отвращение и ужас, но чувствуя, что не могу выступить против Олейникова, хоть умри». И он не предал Олейникова и не сказал ничего, что могло бы того опорочить, хотя помочь его старому другу было уже невозможно.

В тот страшный год, как и всегда, Шварц не только сохранял способность улыбаться, но старался дружеской шуткой поддержать тех друзей, которых коснулись репрессии. Так, прочитав в газете об исключении из Союза писателей «за связь с врагом народа Авербахом» знакомого ему драматурга Льва Левина, человека мнительного и чуткого к любым негативным комментариям касательно своего внешнего вида, Евгений Львович сначала внутренне напрягся, но тут же взял себя в руки и пошутил: «Обратите внимание на нашего Леву. – Ему поразительно идет быть исключенным из Союза писателей». «Пожалуйста, – сказал он Левину характерным комически-серьезным тоном, – когда тебя восстановят, постарайся выглядеть по крайней мере не хуже».

* * *

В ноябре 1938 года собрание Союза писателей потребовало от Самуила Маршака отречения от его арестованных сотрудников, названных на собрании «шайкой врагов народа». От своих коллег Маршак не отрекся, а позднее смог выхлопотать освобождение Габбе и Любарской. Однако после разгрома созданного им в Ленинграде детского издательства Самуил Яковлевич уехал в Москву и навсегда оставил редакторскую работу.

В Грузии в это время также разворачивались репрессии. В местном Союзе писателей одно за другим проходили собрания, посвященные политической бдительности. Летом 1937 года в ожидании ареста покончил с собой Паоло Яшвили. В декабре того же года был расстрелян Тициан Табидзе. Шварц был глубоко поражен, когда услышал о самоубийстве Яшвили. Ему казалось, что Грузия, дух которой он в огромной степени почувствовал именно благодаря этим людям, онемела. Всё, что в ней было мужественного, спокойно-жизнерадостного, Шварц воспринял через знакомство с Яшвили. «Не знаю, что и как сумел рассказать он в своих стихах, – писал он о Яшвили, – но в жизни он был сыном, похожим на свою родину и отражающим ее самим фактом своего существования…»

После всех этих страшных дней ощущение чумы, гибели, ядовитости самого окружающего воздуха продолжало сгущаться. После исчезновения Олейникова и последующего допроса Шварца на собрании у него усилилось ожидание занесенного над ним топора. «Мы в Разливе ложились спать умышленно поздно. – вспоминал Евгений Львович. – Почему-то казалось особенно позорным стоять перед посланцами судьбы в одном белье и натягивать штаны у них на глазах. Перед тем, как лечь, выходил я на улицу. Ночи еще светлые. По главной улице, буксуя и гудя, ползут чумные колесницы. Вот одна замирает на перекрестке, будто почуяв добычу, размышляет, – не свернуть ли? И я, не знающий за собой никакой вины, стою и жду, как на бойне, именно в силу невиновности своей…»

От тяжелых мыслей и горечи утрат Шварц спасался в работе. Однако «проходимость» его произведений была, как правило, невысокой, что также доставляло писателю немало горьких минут.

В 1938 году, когда Вторая мировая война уже готовилась фашистской Германией, а в Испании полыхали ее первые зарницы, Евгений Львович по заказу акимовского Театра комедии работал над пьесой «Наше гостеприимство». Сюжет пьесы вполне патриотичен и совсем несказочен. Вражеский самолет-разведчик вынужден совершить посадку на территории СССР. Его неожиданно для себя обнаруживает группа туристов, которая сразу оказывается в заложниках у вооруженных фашистов. Однако у врагов иссякает запас воды, и они, плохо ориентируясь на местности, отправляют за водой одного из заложников. И тогда фашистам приходится отведать «гостеприимство» советских красноармейцев, которых привел водонос.

Николай Акимов неустанно вдохновлял Шварца в процессе его работы. В июне 1938 года он писал Евгению Львовичу: «Дорогой Евгений Львович! Пишу Вам, чтобы сообщить, что за эти дни нужность Вашей пьесы, бывшая доселе несомненной, еще значительно возросла… Всё говорит за то, что именно с Вашей пьесой мы начнем работу, чтобы именно она явилась первой постановкой сезона… На Вас смотрит с надеждой творческий коллектив, технический персонал и дирекция нашего театра. Местком тоже включился. Я даже начал обдумывать оформление… Не считал бы сумасбродством с Вашей стороны отпечатать 1 акт и переслать его мне. Елена Владимировна шлет свой горячий привет. Вас тут хвалили. Подробности – по получении пьесы. Ваш Н. Акимов».

Одновременно Акимов отправил замечательное по остроумию письмо Екатерине Ивановне: «Дорогая Екатерина Ивановна! Хорошо зная, как велико то благотворное влияние, которое Вы оказываете на подведомственного Вам драматурга, прошу Вас очень в течение ближайших полутора