Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

О перипетиях данного эпизода гоголевской биографии исследователями и очевидцами написано немало страниц, и, что любопытно, предмет предстаёт совсем не скучным. Казалось бы, подумаешь – разговор о цензурной волоките, что он такое есть? Но и здесь выискалось немало занимательных поворотов. К сожалению, формат данного моего исследования не позволяет рассказать о данном эпизоде с вкрадчивой подробностью, однако, как уже было сказано, момент выдался весьма ключевой, и даже для нас с вами есть кое-что важное, мимо чего никак не пройдёшь.

Дело в том, что процесс «проталкивания» книги через цензуру стал для Гоголя многомесячным, изматывающим «марафоном». Наш классик подключил все свои связи, всех друзей, всех единомышленников, постарался сделать всё возможное и даже чуть больше, но та книга, которую мы все нынче знаем почти наизусть, вызывала тревогу у немалой части «консервативно» настроенных лиц в России. «Похождения Чичикова» вызывали взрывной эффект в сознании некоторых читателей. И хотя Гоголь не собирался осуществлять никаких революций, но сама его книга, вернее, детище, которое он породил, явившись какой-то почти живой субстанцией, совершала и совершила-таки революцию в русском сознании. И процесс сего революционаризма начинался в голове читающего почти сразу, с первого прочтения. Такова природа гениальности, Гоголь обладал этим феноменом в данный конкретный момент своей творческой биографии.

Так вот осенью и зимой 1841 г. Гоголь предпринимал массу усилий, но дело окончательного одобрения рукописи «Похождений Чичикова» всё не могло увенчаться успехом. В какой-то момент, помимо прочих друзей и знакомых, Николай Васильевич пытается подключить к делу спасения рукописи Александру Осиповну Смирнову-Россет. И с этого времени начинается одна из интереснейших линий судьбы, одна из любопытнейших тем гоголевской биографии, поскольку Смирнова, откликнувшись, начала хлопотать за Гоголя так, как другие не смогли, и Гоголь вдруг по-особенному посмотрел на неё, на Смирнову. Чувство благодарности, возникшее в его сердце, начало трансформироваться во что-то более замысловатое, сложное и насыщенное.

Впоследствии Смирнова вспоминала: «Под весну я получила от Гоголя письмо очень длинное, всё исполненное слёз, почти стону, в котором жалуется с каким-то почти детским отчаянием на все насмешливые отметки московской цензуры. К письму была приложена просьба к государю, в случае что не пропустят первый том «Мёртвых душ». Эта просьба была прекрасно написана, очень коротко, исполнена достоинства и чувства, вместе доверия к разуму государя, который один велел принять «Ревизора» вопреки мнению его окружавших. Я, однако, решилась прибегнуть к совету графа М.Ю. Виельгорского; он горячо взялся за это дело и устроил всё с помощью князя М.А. Дондукова, бывшего тогда попечителем университета» [255].

Однако, как я упоминал выше, вся целиком история цензурного разрешения «Похождений Чичикова» являет собой многосложную драму, в которой несколько актов и масса казусов, описание их требует десятка два страниц. Но коль бегло обрисовать этот вопрос нужно заметить следующее. Когда гоголевскую поэму одобрили целиком, встал вопрос о детальных купюрах, то есть о претензиях к тем или иным местам гоголевской поэмы. Цензоры требовали от Гоголя жертв, и несколько раз происходила такая ситуация, что гоголевские муки совсем было завершились и рукопись могла отправиться в печать, но потом опять возникали проволочки.

Друзья и единомышленники Гоголя приложили немалую сумму усилий, которые наконец должны были дать свои плоды, и вот в очередной раз где-то близко замаячила перспектива окончания тяжёлых мытарств, но всё чего-то не ладилось, всё стопорилось чего-то.

В конце марта (1841 г.) Гоголь, находившийся в Москве и испытывавший в этот момент серьёзные проблемы со здоровьем, пишет в Петербург Плетнёву, находившемуся в тесном контакте со Смирновой: «Вот уже вновь прошло три недели после письма вашего, в котором вы известили меня о совершенном окончании дела, а рукописи нет как нет. Уже постоянно каждые две недели я посылаю всякий день осведомиться на почту, в университет и во все места, куда бы только она могла быть адресована, – и нигде никаких слухов! Боже, как истомили, как измучили меня все эти ожиданья и тревоги! А время уходит, и чем далее, тем менее вижу возможности успеть с ее печатаньем.

Ничем другим не в силах я заняться теперь, кроме одного постоянного труда моего. Он важен и велик, и вы не судите о нём по той части, которая готовится теперь предстать на свет. Это больше ничего, как только крыльцо к тому дворцу, который во мне строится. Труд мой занял меня совершенно всего, и оторваться от него на минуту – есть уже моё несчастие. Здесь, во время пребывания моего в Москве, я думал заняться отдельно от этого труда, написать одну-две статьи, потому что заняться чем-нибудь важным я здесь не могу. Но вышло напротив: я даже не в силах собрать себя.

Притом уже в самой природе моей заключена способность только тогда представлять себе живой мир, когда я удалился от него. Вот почему о России я могу писать только в Риме. Только там она предстает мне вся, во всей своей громаде. А здесь я погиб и смешался в ряду с другими. Открытого горизонта нет предо мною» [256].

* * *

В апреле Николай Васильевич наконец получает известие о том, что рукопись пропустили, и судьбу готов благословить за это. Однако он не знал ещё, что завершающий из этих «кругов ада» не миновал.

«Рукопись получена 5 апреля. Задержка произошла не на почте, а от цензурного комитета. Уведомивши Плетнёва, что отправлена 7 марта, цензурный комитет солгал, потому что девятого только подписана она цензором. Выбросил у меня целый эпизод – «Копейкина», для меня очень нужный, более даже, нежели думают они. Я решился не отдавать его никак, – писал Гоголь Прокоповичу [257], а затем добавлял в письме Плетнёву: Уничтожение «Копейкина» меня сильно смутило. Это одно из лучших мест в поэме, и без него – прореха, которой я ничем не в силах заплатать и зашить. Я лучше решился переделать его, чем лишиться вовсе. Я выбросил весь генералитет. Характер Копейкина означил сильнее, так что теперь видно ясно, что он всему причиною сам и что с ним поступили хорошо. Присоедините ваш голос и подвиньте, кого следует. Вы говорите, что от покровительства высших нужно быть подальше, потому что они всякую копейку делают алтыном. Клянусь, я готов теперь рублем почитать всякую копейку, которая дается на мою бедную рукопись. Но я думал даже, что один Никитенко может теперь её пропустить… Передайте ему листы «Копейкина» и упросите без малейшей задержки передать вам для немедленной пересылки ко мне, ибо печатанье рукописи уже началось» [258].

Плетнёв написал Никитенко следующее: «Посылаю письмо Гоголя к вам и переделанного «Копейкина». Ради бога, помогите ему, сколько