О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук

Если мысль готова к делу всегда и ищет «услужливый предлог». Это я к тому, что герою романа, укатившему от несовершенства мира на велосипеде, я бы посоветовала совсем другой способ. От себя не уедешь, как известно, ни на велосипеде, ни на чем другом. Но если научиться думать, просто думать… Это на самом деле непросто. Но вполне достаточно для того, чтобы радоваться и жить, не пытаясь переделать мир, не ища вечный двигатель в окружающей реальности. Ведь «реальность, хоть и не зависит от ума, проницается им, как волшебным лучом» – сказано на с. 347.

С. Г. так искренне расположен к читателю, так непринужденно делится своими мыслями, что вызывает на разговор. Хочется и свое мнение высказать. Например, я не специалист по творчеству Е. Шварц, но мне показалось, что роскошные образы, привлеченные для характеристики ее стихов («суть алмазная, плоть воздушная, блеск – золотой», образ «познавательных сил, присущих всему живому, всему смертному»), не слишком подходят к приведенным примерам (вторичному такому, пожилому обэриутству). Вот и о Цветкове – «читать его нелегко, говорить о нем тщетно», но на помощь приходит живописная геометрия: «Слова у него прилегают друг к дружке не плоскостями, а ребрами. И фразы пересекаются под углом». Что бы это значило? (Лучше бы открыл загадку названия книги – «Шекспир отдыхает»! Понимающему достаточно, а непонимающему каково?)

Туманные образы все же, разумеется, лучше, чем «референциальная неоднозначность», «вненаходимость автора» и «типы экзегетического адресата», переполняющие материалы научной конференции «Иосиф Бродский. Стратегии чтения» – сборник, о котором С. Г. пишет с застенчивой, я бы сказала, иронией.

И еще. О книге Кирилла Кобрина «Где-то в Европе: проза нон-фикшн»: «Мало кто пишет сейчас по-русски так хорошо, как Кирилл Кобрин ‹…› практически безупречный слог». Может быть. «Писать, не выдумывая. Не выдумывая главного – себя. Писать о городах и алкогольных напитках. О зданиях и дождях. О временах и текстах. О том, как прежде падал свет на разные поверхности, как падает теперь». Писать-то, наверное, интересно. О зданиях и о текстах я бы почитала. Тем более – безупречным слогом. Но вот цитата, судите сами: «Одна из главных проблем – должно ли быть в хорошем баре очень много напитков? Иногда мне мерещится бар, в котором есть все или почти все: кристальные водки, захватывающие дух горькие настойки, скандинавские аквавиты, ароматные и кусачие фруктовые дистилляты». Тут я перехожу на следующую страницу, где еще на полстраницы перечисляется все, что волнует воображение автора, и в смущении обрываю цитату: если эти тонкости – «загадочный бразильский “Питу”, греческая “оузо”», «мой любимый голландский “йеневер”» и проч. – такому читателю, как мне, ничего не говорят, то зачем? А если говорят, то это прямо по Гоголю: «Тебе, может, и мяса хочется? – Ну, ступай ‹…› Чего ж ты стоишь? ведь я тебя не бью!» Насколько я понимаю, обширная цитата приведена Гедройцем, чтобы показать, как уклоняется автор от нескромных экзистенциальных вопросов: «…какой реальностью обладаете, говоря начистоту? В какой мере существуете? ‹…› Как обозначили бы вы ценность вашей личной судьбы в нашей общей вселенной?» Подозреваю, что Кобрин по-разному делает это в оставшихся за пределами рецензии текстах.

Хорошо, что иногда можно не согласиться! Но и в тех 99 %, в которых безоговорочно принимаешь все мотивы критика, согласие не выражается поощрительным кивком головы или привычным подтверждением (как – помните? – одна чеховская героиня на все реплики дочери повторяла: «Правда, Лида, правда»).

С. Г. избавлен от механического согласия тем, что в каждое его мнение, разделяемое читателем, вложена восхитительная или просто симпатичная неожиданность. Примеры? Извольте.

Об одном английском романе:

«И роман замечательный, хоть и награжден “Букером”. Такая в нем тишина – почти что слышно, как растет трава. Во всяком случае – видно. ‹…› Роман об осанке, об улыбке, о прямом взгляде. О людях, живущих молча.

Настоящий английский. Про настоящую Ирландию.

Про любовь, вообще-то».

Не правда ли – портрет романа в полный рост?

О книге: Струйский Н. Е. Еротоиды. Анакреонтические оды.

После кратких сведений об авторе следует о нем же: «Вы только взгляните на его портрет работы Рокотова: капризный ротик и глаза на мокром месте». Боюсь, что любой другой автор (я, в частности) не удержался бы и расписал в подробностях все, что видит на знаменитом полотне, а С. Г. как никто умеет вовремя остановиться. Одной этой фразы достаточно; она бы утонула, пустись он в подробности. Дальнейшее замечание об этом персонаже – совсем из другой оперы: «В наше время он переменил бы пол – и никого не убил бы. Не сделал бы своей Александре Петровне полторы дюжины детей…» Не о ней ли, о ее портрете, незабываемые стихи Заболоцкого («полуулыбка-полуплач»)? Значит, не случайно мы знаем о ней и не знаем о нем: оказывается, «это не книга стихов дрянных виршей Струйского, а превосходная историческая монография Александра Морозова».

Собственно, возьмите любой сюжет Гедройца; в каждом найдете что-то неожиданное, удивляющее, забавное, милое, прелестное.

О переписке В. К. Шилейко с Анной Ахматовой и Верой Андреевой:

«Но вот от этой супружеской переписки нас отделяет меньше чем одна жизнь. Читать – рано. И, между прочим, слишком грустно.

Слишком жаль этих людей, из последних сил выгребающих против течения зловонного быта. (Конец 20-х ХХ века: квартиры уже коммунальные, но интеллигенты прислугу еще держат; отопление дровяное, освещение свечное, и есть надежда на водопровод.) А покуда, значит, персонажи барахтаются (медицина, кстати, пещерная; вообще, одна почта работает как часы), ихнюю социальную прослойку сортируют по анкетам, и ненадежные сорта лишаются подкормки. А впереди – нам-то видно – вряд ли не ждет профессора Шилейко тюрьма; так что туберкулез, погасив его, спасает жену – Веру Константиновну – и сына. Который письма нашел и ленточку развязал голубую (на письмах Ахматовой. – Е. Н.).

Но я-то, читатель-то, какое право имею знать, что в этих обстоятельствах, жалких и безнадежных, такие-то люди, чисто конкретные, умудрялись вдобавок мучить друг друга и себя то ревностью, допустим, то тревогой (и что болело, и чего боялись; и чего не понимали друг в друге, и что не нравилось), – зачем передоверены мне их тайны – для меня ведь, чужого и пока живого, ничтожные, но не для этих двоих?..»

Хотела здесь остановиться, но не могу, продолжу: «Обидней же всего (хотя и вчуже) – что не в них дело. Не в Андреевой, не в Шилейко и не в письмах. Издательство, как вы понимаете, раскошелилось исключительно потому, что предыдущую жену Владимира Казимировича звали – Анна Андреевна. И тут есть два-три о ней упоминания да сколько-то записок от нее и к ней – главном образом про сенбернара Тапу. Ну и предполагается, что, прояснив Шилейко как все-таки крупную