Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918 - Сергей Владимирович Марков

бы временно, в покое, ручаясь, что я никуда не убегу, так как не брошу их беззащитный дом.

Комиссар, плотно закусив и выпив бутылку отличного старого красного вина, раздобрился и, обещав назначить строжайшее расследование по моему делу, уехал, оставив меня в покое.

Я решил как можно скорее скрыться из Белецковки и сначала поехать в Харьков, так как имел поручение от Ю.А. Ден передать письма монархических организаций генералу от кавалерии графу Келлеру и еще одному лицу, проживавшему там, а оттуда проехать через Москву в Петербург.

Задержка произошла из-за отсутствия солдатской шинели, которую я раздобыл только 31 января утром, и я назначил свой отъезд на следующий день. Меня до Харькова вызвался сопровождать денщик ротмистра Н., бравый малый, очень надежный и хороших старых правил солдат. Документ был уже заготовлен. Я достал несколько чистых бланков с печатью 449-го пехотного Харьковского полка, из которого один использовал для себя, а остальные оставил у Ю.А. Ден для нужд ячейки. На бланке значилось:

«УДОСТОВЕРЕНИЕ

Дано сие охотнику вольноопределяющемуся 449-го Харьковского пехотного полка Сергею Марченко, уволенному в отпуск в Петроград сроком на 21 день по семейным обстоятельствам, что подписью и приложением казенной печати удостоверяется.

Печать».

Но отъезд мне пришлось неожиданно ускорить и бежать из Белецковки еще 31-го, и вот почему. Около 8 часов вечера в маленькую гостиную нашего дома вбежал взволнованный Петр, который должен был со мной ехать, и крикнул:

– Ваше высокоблагородие, бежать надоть, крестьяне за вами идут!

Оказалось, что в сельском Совете решили меня арестовать. Об этом он узнал, будучи по какому-то делу в деревне, и немедленно бросился меня предупредить.

По дороге он встретил довольно большую толпу вооруженных чем попало крестьян, шедших к нам.

Раздумывать было нечего. Я мигом переоделся, вернее, на свою офицерскую форму натянул солдатскую рубашку, брюки, надел шинель и из-под фуражки выпустил ухарский, по тогдашней моде, клок волос.

Я едва успел проститься с обитателями маленького дома и обменяться последними фразами с Ю.А. Ден, как вооруженная толпа входила в усадьбу. Еще один последний поцелуй маленькому моему Титти, Юлия Александровна благословила меня дрожащей рукой…

– Храни вас Господь! – слышится мне вслед ее голос, и мрак зимней ночи скрывает от меня ее фигуру, вышедшую проводить меня на террасу дома, обращенную к обрыву.

Мы с Петром кубарем скатываемся с него и оказываемся в плавнях.

В кромешной тьме мы огибаем имение и выходим на чистое вспаханное поле. Где-то вдали мерцают огоньки. Это Белецковка. Вскоре и они скрываются из виду, и мы остаемся одни среди беспредельных черноземных полей.

Глава XXV

– Откеле, товарищи? – осведомляется несколько солдат, сидевших на своих сундучках на платформе маленькой станции Бурты, тускло освещенной керосиновым фонарем и куда мы, усталые и изможденные, пришли после двухчасовой безостановочной ходьбы по пахоте.

– В деревню жрать ходили… с хронта, три дня как не жрамши были. На станциях кипятку нетути… идолы проклятые… на хронте страдали, а тут тебе никакого удобствия! – отвечает им Петр, и скоро между ним и солдатами завязывается оригинальный разговор.

Я чувствую, что мне не по себе. Впервые приходится быть в таком положении, и я, стараясь не ввязываться в разговор, отхожу от них и в раздумье прохаживаюсь по темным подъездным путям. До меня доносятся отдельные фразы:

– Повоевали и баста, кончать пора… Теперь как бы землицы получить… Теперь, сказывают, земля-то вся наша…

– Вестимо, наша, а то чья, буржуйская, что ли?..

– А как не дадут? Не дадут?

– Не дадут.

– Дурак ты… Мы хронтовали… Сказывают, у нас в Александрова помещик Василий Иванович уже Богу душу отдал… Артемов ему брюхо штыком пропорол, когда он дома отдавать не хотел… Туда, собаке, и дорога, попил нашей кровушки, теперь, значит, буржуев, капиталистов и там всяких разных помещиков долой, к чертовой матери на рога! Шалишь, теперь наше время, наше право, свобода, значит, наша взяла!

– Ну а офицера-то, как они смотреть будут?

– Офицера… плевать хотел… те, ежели что с нами, пожалуйста, за милое здоровье, а ежели те, которые золотопогонники, то, значит, в расход! У нас товарищи вмиг батальонного к дереву пригвоздили, как он погонов снять не захотел…

– А у нас погонами по морде били…

– Ишь ты, а здорово придумали, погонами по морде, чтобы, значит, знал наших.

Солдаты расхохотались при этом рассказе. Мне было больно слушать всю эту мерзость. До чего мы дожили! Какой позор, какой ужас!

– А што это у тебя товарищ такой дошлый? – донеслось до меня.

– А он больной, – ответил Петр.

– Что у него? – не унимался голос.

– Чихотка, сказывает.

– Чихотка? – И в голосе послышалось недоверие.

К счастью моему, разговоры прекратились, так как к станции со стороны Кременчуга подходил длиннейший товарный поезд. Он был переполнен солдатами. Из некоторых вагонов неслись пьяные крики и нестройное пение солдатских песен. Наконец мы влезли в один из вагонов, к нашему удивлению бывшему наполовину пустым. Удивление наше скоро объяснилось. В вагоне одна из дверей была наполовину выломана, и в нем было, пожалуй, холоднее, чем на улице, так как сквозняк был страшный, но делать было нечего.

Мы забились в угол и уселись на наши узелки плотнее друг к другу. Я был счастлив, когда поезд загромыхал, и мы стали удаляться от Буртов. Погони бояться было нечего.

Из всех вагонов неслись дикие крики:

– Крути, Гаврила! Наворачивай! По кульерскому!

Солдаты, недовольные медленным движением поезда, думали своим галдежом подбодрить машиниста.

В соседнем вагоне играла гармония, и кто-то фальшивым фальцетом ухарски выводил:

Но-ч-ка темная, Маруся,

Проводи меня, боюся!

А хор пьяными голосами подхватывал:

Провожала, жала

До вокзала-ала,

Проводила-ила

И забыла!

От всего пережитого, от этой невообразимой какофонии и от смрада, стоявшего в вагоне, несмотря на сквозной ветер, у меня смертельно разболелась голова, и я, ничего не соображая, прикорнул на плече Петра, к утру забылся тяжелым полусном и был разбужен зычным окриком:

– Товарищи, кто из бывших офицеров, давайте ваши удостоверения!

Я открыл глаза. Поезд стоял. В дверях вагона я увидел здоровенную солдатскую фигуру, обвешенную пулеметными лентами, с карабином в руках. В вагоне царило молчание.

– У нас таких нетути! – раздался из противоположного угла вагона чей-то голос.

– Нету так нету! – И фигура спрыгнула на платформу.

Я облегчено вздохнул.

– А ты почему знаешь, что нету? Теперь охвицера похуже нашего одеты, народ умный, шинелишко, смотришь, рваное, а на самом деле охвицер!

Такие комплименты в адрес офицерского ума