Пьер Птифис - Поль Верлен

Но огонь Господа уничтожает его, а его логово — дворец из шелков и золота — отныне лежит в руинах в пустынном туманном краю. «Инфернальный супруг» исчез, а «неразумная дева» скитается в ночи, объятая страхом, бормочет молитвы и к «милосердию небесному взывает»[302].

В стихотворении «Благословение», написанном в манере Барбе д’Оревильи (этакие страсти-мордасти), Верлен описывает графиню, которую посадили в тюрьму за то, что она ради любовника убила законного супруга. Около нее лежит голова ее мужа, Анри, которая советует ей наложить на себя руки, чтобы встретиться с ним в аду. Она с отвращением отбрасывает ужасную голову, протягивающую к ней губы для поцелуя, и падает замертво. Душа ее возносится на небо, в то время как голова стонет и плачет свинцовыми слезами. Подобно графине, Верлен умеет оказать сопротивление призыву Рембо — проклятого поэта, который хотел бы увлечь его душу за собой, на вечное проклятие. Он, этот Рембо, в аду, где подвергается наказанию вместе с Дон Жуаном. В стихотворении «Одураченный Дон Жуан» уставший дьявол уступает место сладострастнику, который принимается проповедовать величие плоти:

Священна плоть! Ей поклоняться надо,То наша мать и дочь, уверьтесь, чада,Земных садов прекраснейший цветок,И горе тем, кто ею пренебрег![303]

Богу все это вскоре надоедает, и он метает в вероотступника молнию. Тот пытается сопротивляться огню, хочет даже поднять мятеж среди грешников, но внезапно превращается в ледяную статую (идею превращения чего бы то ни было в лед посреди адского пекла надо считать настоящей находкой).

Наконец, в стихотворении «И нет раскаянья в конце» поэт выводит образ Матильды. Юная Озина, став в 16 лет женой старого маркиза, изменяет ему, несмотря на предостережения со стороны Христа, который является ей сначала в комнате, а потом в саду, в кусте роз. В конце концов она умирает на руках у маркиза, своего мужа, у которого она в бреду просит прощения. Слишком поздно! Мораль: не ждите смертного одра, чтобы раскаяться. Как сказано у св. Матфея: «Имеющий уши да услышит!»

Все эти стихотворения о падшем ангеле в художественном отношении довольно посредственны, исключая, пожалуй, «Crimen amoris», интересное по форме. Верлен любил побаловаться мрачными фантазиями, но до Эдгара По ему явно было далеко.

18 июля — новый допрос у следователя. Закончится наконец когда-нибудь весь этот отвратительный фарс? На сей раз у следователя Церстевенса была полная информация. Показания Муро, полученные за два дня до того, открыли ему все, что с самого начала пытались от него скрыть: как Верлен бросил супругу, чтобы последовать за Рембо, почему он хотел возобновить отношения с женой, почему, намереваясь вступить в ряды карлистов, он вызвал к себе из Лондона Рембо, почему, наконец, после всех своих неудач на личном фронте он не желал видеть Рембо, представлявшего собой постоянное препятствие для желанного супружеского примирения, в Париже. Все это звучало довольно логично. От Верлена следователю нужно было подтверждение показаний Муро только в одном пункте: он не понимал мотива яростного сопротивления Верлена отъезду Рембо в Париж. «Вас интересует мотив? Да не было никакого мотива, — бормотал подследственный. — В моих мыслях не было никакой связи и полностью отсутствовала какая-либо логика».

Эти бездоказательные протесты не возымели на следователя ровным счетом никакого влияния: образованный человек может иногда впадать в бессознательное состояние, но пребывать в бреду в течение недели — это уж слишком! Алкоголь мог приблизить и ускорить нервный криз, но вызвать его он не мог.

— Ну хорошо! — сказал следователь (такие слова вполне можно себе представить, хотя в официальном протоколе допроса их нет), — я сам скажу вам, почему вы не хотели, чтобы Рембо вернулся в Париж: вы просто не были уверены в себе.

Через 6 дней, 24 июля, Верлену сообщили, что его ждет директор тюрьмы, г-н де По. Ну что еще могло там стрястись?

— Присаживайтесь, пожалуйста, господин Верлен, — любезно проговорил директор. Это был человек очень маленького роста, так что казалось, что весь он состоит из огромных усов и бакенбард, посеребренных сединой. — Ваша мать обратилась с прошением к королевскому прокурору, чтобы вас перевели на содержание в пистоли. К тому же вот письмо не кого-нибудь, а самого г-на Виктора Гюго, адресованное вам: «Мой дорогой поэт. Я встречусь с вашей очаровательной супругой и попытаюсь склонить ее на вашу сторону во имя вашего маленького сына. Не падайте духом и возвращайтесь на путь истинный»[304]. В сложившихся обстоятельствах я предоставлю вам пистоль. Но позвольте выразить вам свое удивление — как могли вы, друг столь знаменитого человека, оказаться у нас?

Уже в третий раз Поля переводили в другой тюремный блок. В его камере («Пистоль № 19») стояли стул, стол и довольно сносная кровать. Ежедневные прогулки, ограниченные по времени, были строго индивидуальными, так что заключенные не могли общаться друг с другом. К счастью, к нему приходили неизменно ободряющие письма от матери, утешало и сознание того, что о нем заботятся, подают ходатайства и прошения, что г-н Истас, специально приехавший в Брюссель, очень надеется на положительный исход дела. Но как же медленно идет время!

Когда Полю надоедало смотреть сквозь прутья решетки на часового, коротавшего время дозора, ходя взад-вперед, пусть одетого в темно-зеленую униформу и шапочку с петушиными перьями, но тем не менее по-настоящему свободного, он развлекался тем, что пытался попасть в замочную скважину шариками из папье-маше и радовался, как ребенок, когда это выходило; или перестукивался по установленному коду («а» — один удар, «б» — два и т. д.) с обитателем соседней камеры, нотариусом, сидевшим за подлог.

Ответное письмо. Виктору Гюго стало поводом для искреннего самоанализа и самоуглубления:

«Одно мгновение безумия — виной тому долгие внутренние терзания, — и я свернул с того счастливого и спокойного пути, на который я, казалось, вновь ступил после многих месяцев чудовищной тоски и страха».

Он решительно против усилий, направленных на возвращение его «на путь истинный», но означает это только то, что со стороны той, которую Гюго называет «его будущим», он не видит ничего, кроме равнодушия и ненависти.

Погружаясь все глубже и глубже в свои иллюзии, Поль убедил себя в том, что суд признает, что во время трагического инцидента он был в совершенно невменяемом состоянии, и это будет для него смягчающим обстоятельством, а время содержания его под стражей до суда покроет срок наказания. В конечном счете ему не могли дать больше двух недель, ну месяца в крайнем случае.