Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

мира». Интересны воспоминания Каверина о литературной жизни в 30-х годах[25]. Чувствуется, что они здорово порезаны, но в общем что то сквозит. Это в какой то мере параллельно моему Олеше. <…> Очерк вдовы Тарасенкова об его библиотеке[26]. Вот, начнет сейчас создаваться миф о большом гуманисте А. К. Тарасенкове. а то, что я знаю о нем, никому даже не интересно. Конечно, он был сложным человеком, но в этот пестрый состав души входили и подлость и предательство и патологическая трусость и многое другое. <…>

Вечером знакомство с Слонимскими[27] и Глинкой[28]. Глинка занятен: что то гусарское. <…>

Вечером немного гуляю со Слонимским. Он рассказывает, что ненапечатано одно очень интересное письмо Горького к нему с отзывом о его романе о Ленингр. оппозиции. Горький похвалил роман, но отсоветовал печатать. — И хорошо сделал — говорит С-ий, а то я уже был бы сейчас в числе посмертно реабелитириванных… Потом он говорил, что хотел бы написать воспоминания о советской цензуре за все десятилетия.

12 янв. <…> Огромное письмо от Саши Борщаговского[29] и коротенькое от Надежды Яковлевны[30].

Н. Я. пишет: «стенокардия обхамела и хочет меня съесть» и «я болею»… Жалко, старуху!

Саша подробно описывает московские дела <…>.

16 янв. <…> Вечером сижу у Слонимских. Его рассказы о ненапечатанном романе об оппозиции, о роли Горького, о Горьком, о Будберг[31], о последней встрече с Тимошей и пр.[32] Надо бы это все записать — он сам вряд ли уже запишет[33].

17 янв. М. б. в запрещении произведений Е. Мальцева, Бондарева, и др. есть и хорошая сторона[34]. Это вовсе не то, что вето на книгах Мандельштама, Мейерхольда. Второе — инерция, «вечно вчерашнее», как говорил Ницше, а первое — новая черта политической жизни и это может дать любопытные последствия. <…>

После ужина снова интересные рассказы Мих. Л. Слонимского о Горьком, которые он вряд ли записывает и которые нужно записать. Подтверждение рассказа Десницкого[35] об окружении чекистами. Как то приехали к нему М. Л. и еще некоторые. Сразу встреча с Ягодой, Авербахом, Крючковым — к нему не допускают. Но Пришвин, тряся бородой, идет один вглубь дома и добирается до одинокого А. М. смущенного и унылого. Он говорит, Пришвину, что живет, как в тюрьме, что его вроде бы арестовали… Это полужалоба, полушутка. Но так оно и было[36]. О Крючкове[37], зловещем и волевом. Он невзрачен (противоречие с рассказом Н. И. Анова)[38], но очень силен физически. Странная роль и странная сила. Крючков показывал М. Л. фото: он со Сталиным. О врачах, которые за столом в отсутствии Горького несли похабщину, особенно доктор Левин[39]. <…>

Привык писать дневник. Мне уже как-то неудобно (как не умыться) не написать вечером одну-полтора-две странички. И все меньше и меньше с годами хочется писать о личном. Не потому, что его нет, а потому что им как-то неинтересно делиться. Мой дневник давно уже не излияния, как было когда-то, а заметки о том, чего не хочется позабыть. <…>

18 янв. <…> Слонимский восхищается воспоминаниями о Горьком Ходасевича, которые я ему дал[40]. Он, хорошо знавший А. М., свидетельствует, что все верно и проницательно и умно. У него хранится пачка писем Ходасевича. Его рассказ о том, как в 1958 г. он, чтобы вывести Зощенко из состояния апатии и прострации, уговорил его поехать к юбилею А. М. в Москву к Екатерине Павловне, сам взял билет, заехал за ним и буквально приволок его туда. За праздничный стол Зощенко посадили рядом с Е. П. Слонимский сидел вдалеке и вдруг видит, как сидевшие рядом с Зощенко (Леонов, Тихонов[41] и другие) вдруг встали и ушли в конец комнаты и Зощенко остался один с хозяйкой, но и у той было какое то неприятное выражение на лице. Сл-ий потом его спрашивает — что там случилось? Зощенко ответил, что ничего особенного. Просто он спросил: — Правда ли, Е. П., что Алексея Максимовича убили?… Это и в эти годы показалось политической бестактностью, почти конфузом. О том, как М. Л. в последний раз был на Малой Никитской в доме Горького у вдовы М. Пешкова Тимоши и поднимался вслед за ней по какой то винтовой лестнице и вдруг представил себе сколько страшных тайн скрыто в этом доме у этой женщины…

22 янв. <…> В США выпущен теле — фильм на полтора часа «Суд идет» о процессе Синя[в]ского и Даниэля, на основе стенограмм судебного разбирательства и пр. материалов. Об этом сообщает америк. радио. Cам я здесь не слушаю: рассказали.

24 янв. <…> Завтра еду в город на Ленфильм.

На днях буду читать статью Л. Я. [Гинзбург][42] о Мандельштаме.

25 янв. <…> Потом на Ленфильм. Смотрим с Глинкой процентов 85 матерьяла т. е. еще не смонтированный и начерно озвученный фильм.

Что то нравится и что то ненравится <…>

26 янв. <…> Вечером сижу у Л. Я. Гинзбург.

27 янв. <…> Рукописный журнал «Феникс», будто бы издаваемый в Москве (о котором я живя в Москве слышу только по иностранным радиопередачам) редактировался (будто бы) поэтами Алексеем Добровольским и Юрием Голандским[43] (?!) и они (будто бы) на днях арестованы. <…>

30 янв. <…> В США в кабине снаряда межпланетного на базе сгорели три космонавта[44]. <…>

Л. Я. Гинзбург наговорила мне самых лестных слов о «Слова, слова, слова» — и умно, и блестяще написано, и что она только теперь поняла Олешу, и что это новый и невиданный жанр и т. п.

3 фев. Сегодня утром Эмма впервые играет Настасью Филипповну. Вчера звонил ей (к Анне Бор. [Никритиной]) и она просила меня не смотреть.

Утром еду в город, отвожу ей корзину цветов в театр, звоню директору о местах на завтрашний спектакль и заезжаю на Ленфильм. <…>

Вчера письма от Н. Я. и Левы[45]. <…> Н. Я. пишет про Евг. Эм-ча [Мандельштама], что он был у нее, плакал, и что он наверно сумасшедший. Пишет, что очень устала.

Разговор с Л. Я. о ее работе. Одно из моих замечаний она определила как ценнейшее. Вечером вчера сидел у Н. Я. Берковского[46]. «Мемуарные» разговоры. <…>

Эльга Львовна[47] говорила, что Л. Я. восхваляла ей мои «Слова, слова, слова» и что мой «самооговор» — это формула для истории интеллигенции в России[48]. <…>

Вечером работаю. Потом недолго у Эльги Львовны с