Демон, которого ты знаешь - Айлин Хорн

сняло гнев Чарли, успокоило ее. Да и вообще напряжение, царившее в комнате, пошло на убыль.

– В споре с ним я потеряла контроль над собой, – продолжила Чарли. – Не знаю, что на меня нашло.

Последняя фраза прозвучала очень знакомо. Когда я слышу, как кто-то ее произносит, я думаю об одном и том же: ни на кого ничего не «находит» просто так, логичнее предположить, что все уже было там, в душе у человека, который проявил несдержанность. Я решила, что мы с Чарли еще вернемся к этой теме в ходе нашей совместной работы, но несколько позже.

Чарли высказывала свои жалобы на протяжении всего сеанса – они касались то «ублюдка» из тюремной администрации, то «дерьмового подбора» книг в библиотеке. Слушая собеседницу, я то и дело кивала. Когда время нашей встречи стало подходить к концу, я заметила, что мы в основном говорили о неких «внешних» вещах, а не о том, что происходило у нее в душе, в ее сознании. Мои слова озадачили Чарли, и она примерно с минуту молча раздумывала над ними, а затем согласилась со мной и заявила, что ей надо научиться как-то справляться со своим гневом и нехорошими мыслями, которые он порождает.

– А что вы чувствуете во время вспышки гнева? – спросила я.

– Жар, – в ту же секунду, не раздумывая, ответила Чарли. – Мне кажется, что меня дракон обдает своим дыханием, когда я злюсь.

Это была на редкость выразительная фраза – я решила, что позднее обязательно внесу ее в мои заметки, чтобы затем как следует над этим поразмыслить. Кто такой дракон – или драконы? Где они – вне моей пациентки или внутри ее?

На следующей неделе Чарли пришла на нашу встречу вовремя, но снова замкнулась в себе и казалась угнетенной и какой-то отстраненной. Взгляд ее постоянно был направлен на ноги, обутые в тапочки. Когда она устроилась на стуле, последовала долгая пауза. В конце концов я нарушила молчание, высказав предположение, что на этот раз Чарли не разговаривает со мной, потому что чувствует себя неловко. А потом поинтересовалась, верна ли моя догадка. Чарли посмотрела на меня.

– Это глупо, – заявила она. – От мозгоправов никогда не бывает никакого толку.

Я подумала, что собеседница меня испытывает. Никто не использует слово «мозгоправ» в положительном смысле или в качестве комплимента, и я не знаю ни одного психиатра, который, слыша его, не ощутил бы, что оно выражает пренебрежение и унижает его. Понятия не имею о происхождении этого слова, но навеваемая им ассоциация с кем-то, кто окровавленными пальцами роется в человеческих мозгах, безусловно не самая приятная. То, что Чарли выбрала именно это слово, натолкнуло меня на мысль, что она считает психиатров своими врагами. Я взяла это на заметку, так же как и упоминание о драконе. Разумеется, моя работа состояла вовсе не в том, чтобы защищать других представителей моей профессии от нападок, и к тому же я должна была признать, что предыдущее общение Чарли с теми психиатрами, с которыми ей приходилось сталкиваться, в самом деле «не дало никакого толку». Я стала расспрашивать Чарли, означает ли ее замечание о «мозгоправах», что у нее нет совсем никакой надежды. Моя собеседница прищурила глаза.

– А с какого хрена я должна иметь какую-то там чертову надежду? Вы этого, что ли, от меня ждете?

Мне показалось интересным то, что Чарли пыталась угадать, о чем я думаю.

– Знаю я, чего вы все от меня хотите, – продолжила она. – Чтобы я испытывала раскаяние, так? Уж извините, но я его не испытываю. Я тогда была совсем молодая… когда все это случилось. Теперь я совсем другой человек, и мне нисколько не грустно из-за всего этого. Уж простите. И отстаньте от меня. Притворяться я не намерена.

Случай оказался сложным. Чарли была неглупой и провела в исправительных заведениях достаточно много времени, чтобы понять: психиатры, в том числе тюремные, считают раскаяние признаком того, что риск совершения человеком насильственных преступлений в будущем сокращается. Соответственно в досье, предназначенном для оценки возможности условно-досрочного освобождения, может появиться фраза «заключенный раскаивается в содеянном». Вроде бы неплохая идея – если бы только это было правдой. Проблема в том, что фактических свидетельств прямой связи между раскаянием и вероятностью нового насильственного преступления очень мало. Имеющиеся данные скорее говорят о том, что чувство раскаяния – один из наименее важных элементов для успешного сокращения рисков. Поначалу меня это удивляло, но со временем я не раз убеждалась, что куда большее значение имеют другие моменты. Такие, например, как стремление пациента действовать на благо общества. А также искреннее понимание им того, что изменение отношения к окружающему на позитивное необходимо, чтобы в будущем и его жизнь поменялась к лучшему. Мой опыт говорит о том, что преступникам легче прийти к чувству сожаления о содеянном, чем к раскаянию. Это чувство менее персонализировано и эмоционально болезненно, чем раскаяние. К тому же оно в определенном смысле более функционально, поскольку может служить мотиватором в случае, если человек снова оказывается перед аналогичным выбором. И потом глагол «сожалеть» как бы подразумевает стремление к изменению, а действия, направленные на достижение неких изменений, – важнейшее условие движения к тому, чтобы человек начал думать и вести себя по-другому.

В беседах с Чарли я никогда еще не произносила слово «раскаяние», и мне показалось интересным то, что она приписывала собственные мысли мне. Нельзя было исключить, что где-то в глубине своего сознания она хотела ощутить раскаяние, потому что считала, что так должно быть. Вполне возможно также, что ее гнев был порожден беспокойством по поводу того, что я увижу в ней только девушку Чарли из прошлого, подростка с выцветшего снимка, сделанного полицейским фотографом, а не ту зрелую женщину, которой она была теперь. Ее идея о том, что раскаяние как бы имеет определенный срок действия, тоже показалась мне занятной, и я решила, что вернусь к этой теме позже. Сейчас же мне хотелось понять общее направление мыслей собеседницы.

– Ладно, с этим мне все ясно. Раскаяние для вас – что-то нереальное, и вы хотите быть честной на этот счет. А как насчет сожаления? Вы сожалеете о том, что случилось?

– Конечно! – Было видно, что Чарли все еще сердится, но мне показалось, что не на меня. – Я просто не понимаю, как все это произошло.

И тут моя собеседница вдруг заговорила о той ночи, когда она совершила убийство, – да так, что я словно бы очутилась вместе с ней в темном парке. Она вспоминала, как бежала следом за остальными босиком по траве, голодная и одуревшая от наркотиков. Описала