Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

знали множество моих солагерников, кого лично за руку, а кого по рассказам. Добрались мы и до Никиты К-ина.

И тут они рассказали мне о нем потрясающую историю.

Трудно поверить, но якобы после отсидки, после массированных требований матери (которая к тому времени уже счастливо вернулась в свободный мир) и общественности, его отпустили во Францию. Как советского гражданина, в туристическую поездку, с возвратом.

И там, на родной земле Франции, Никита совершил подвиг!

Пришел на площадь, развернул на мостовой свой бесценный груз молоткастый-серпастый — паспорт совка, снял штаны и насрал на него.

Именно не в переносном, метафорическом смысле, как многие хотели, обещали и грозились, а по-настоящему. На все звезды, гербы, серпы и молотки навалил свободного французского дерьма.

Раныне-то нас в школе учили: «Читайте, завидуйте, я — гражданин». А теперь читать стало неразборчиво.

Зато еще больше завидуйте, теперь я — не гражданин…

Если это правда, то — молодец! Не узнаю Никиту в этом герое.

Оказывается, он опять в Россию наведывается с социально-религиозными целями. Общество организовал, дает интервью.

И я опять зашифровал его фамилию.

Коля Стерник

(У меня в книге Леша Смирник)

Если всех, всех считать, то на втором месте после Мешкова ближайшим моим другом в лагере был Коля Стерник. Он, как все другие, был лет на восемь — десять постарше меня, но такого же, как я, незначительного роста, зато с огромной, до пояса бородой. Черномор.

А на лице, под слоями волос, печальные больные глаза.

Был он всегда удрученно задумчив, погружен в свои кровавые революционные думы. Он хорошо, но как-то направленно знал мировую историю. Она всегда услужливо подворачивалась удовлетворяющими Лешу примерами и прецедентами.

Жизнь общества в целом только и существовала затем, чтобы подтвердить правоту стерниковских идей. На мелкое он соглашался без споров, не такими масштабами мерил, о персоналиях не задумывался. Его заботили судьбы всего человечества в целом, пропадающего без его, Стерника, заботы и опеки.

Этим он напоминал мои собственные политические фантазии с тем разительным отличием, что у него образования побольше, а Леша от них так и не избавился.

К окружающим он относился снисходительно, терпеливо.

Как пастух при встрече с чужим, не его пока стадом.

Однажды дали нам на двоих какое-то простое задание, куда-то что-то нетяжелое переносить и там складывать. А перчаток нашлось только две. Я ему говорю:

— Давай поделим, тебе одну, мне другую. Тебе какую?

— Мне левую. Я весь насквозь левый, вся жизнь моя левая.

Был он реальным кандидатом в мастера по шахматам. Из Киева.

Играл здорово. Но на первенстве лагеря, в котором я занял самое последнее, восьмое место, он тоже победителем не стал. У нас в лагере были еще два человека, выдававших себя за кандидатов в мастера. Один из них и стал чемпионом. Если не совру — Молчанов фамилия. А про второго Коля пренебрежительно сказал:

— Врет. Какой он к черту кандидат. Защиту Грюнфельда не знает. Первый, а скорее всего второй разряд.

В этой околошахматной теме скажу, что самое интересное, когда они вдвоем с этим, условно говоря, Молчановым играли. Коля вслепую, а тот давал ему фору коня. Коля ложился на собственную койку, рукой, локтем закрывал себе лицо, глаза и так лежал — из-под руки огромная, в полчеловека, борода — старый, больной человек. А Молчанов с доской сидел за столом в середине секции. Сколько помню, Коля выиграл все партии на ноль. Но доволен был только тогда, когда удавалось выиграть, так и не тронув с места этого коня.

Этот же конь имел какое-то, теперь не вспомнить, отношение к той нелепой, длинной кличке, которую я для него придумал: «Бородатая лошадка Стерник».

Когда я вышел, я еще с полгода писал ему письма, и он отвечал, потом заглохло. Навсегда.

Религия

Я хочу написать о лагерных пятидесятниках, с которыми я был знаком. Задумался, с чего начать, и понял, что начать нужно с самого начала, с моего собственного отношения к Богу, к вере, к религии.

Решаю кроссворд, а там вопрос: вера. Ответ оказался — религия. Но позвольте!

Вы еще напишите: орган слуха. И дайте ответ: звук. Даже без всяких определений, на уровне здравого смысла. Вера — это же что-то исключительно личное, мое собственное. Есть или нет веры, но это у меня.

А религия… Совсем иное дело. Она не во мне. Это я, быть может, в ней. Я ей или принадлежу, в нее вхожу, или нет.

Моя семья не была религиозной. Совсем давно в Симферополе не было синагоги, и моя мама раз или два в год ходила в какой-то молельный дом, зато в свои самые последние годы молилась. Но в молитвах своих она как к Богу обращалась к отцу. Я ей говорил:

— Зачем ты просишь отца, почему к нему обращаешься, чем он может помочь? Если есть ад, то он там.

Она отвечала:

— Кого же мне просить? Бог нас не любит. Если кто-то может помочь нам, то только отец.

Самому отцу, коммунисту, чекисту, верить в Бога было не положено. Хотя после допросов, избиений и унижений он, я уверен, научился молиться.

Не за себя просил, про себя знал, что не спасется, молился за нас.

А вот его родители, про бабушку точно знаю, в Бога верили.

Я поверил в Бога давно, мне кажется, я с этим родился, но узнал об этом в тот же момент, когда впервые подумал о смерти, заглянул в бесконечность. Испугался.

У многих вера в Бога начинается со страха смерти, от страха пропасть из жизни, больше не жить. Никогда, никогда. Хочется найти зацепочку, защиту, сберечься, сохраниться в любом виде и качестве.

Тот, кто может нас спасти, сохранить, и есть — Бог.

Отвага настоящих атеистов меня поражает и радует, я горжусь ими, этими героями, хотя наличие, присутствие Бога столь очевидно…

Следующая остановка — фреска Микеланджело Буонарроти «Сотворение Адама».

Величие, величавость, даже огромность Господа, это волшебное соприкосновение пальцев, такого, пока еще безжизненного, пальца первого человека и источающего чудодейственную энергию пальца Господа. Поразительно портретное сходство Бога с Его уже не первым, но высшим творением, с Адамом.

Множество картин приводили меня в восторг в детстве. Но именно эта, как никакая иная, запала в память и будоражила ее. То и дело я мысленно возвращался к этому полотну как к неразгаданной загадке. Постепенно, взрослея, я стал замечать, что вовсе не живописная сторона этой фрески так потрясла меня в детстве